— Виноват...
— Горит! — обернулся Гурьянов.— Мы горим, Николай Филиппович. Снарядов не хватает.
Дружинин вздохнул.
— Знаю. Мне докладывали.
— Не успел здесь появиться — и вот,— командир корпуса кивнул на стопку радиограмм, лежавших на столе.— «Дайте снарядов, дайте снарядов!» Ничего не хотят больше слышать!..
— А что сверху?
— Пока задача не изменена.— Гурьянов посмотрел на часы.— Сегодня должны овладеть Сент-Ласло...
Тяжело дыша, в комнату вошел начальник штаба полковник Заславский, работавший до войны преподавателем тактики в военной академии, невысокий полный человек лет сорока пяти.
— Радио от командующего армией.
Быстро пробежав листок радиограммы, командир корпуса пожал плечами.
— Ничего не понимаю! Но приказ есть приказ. Заготовьте от моего имени боевое распоряжение и разошлите по частям.
Заславский вышел. Гурьянов подал шифровку начальнику политотдела.
— Полюбуйтесь!
Радиограмма, подписанная командующим армией, содержала приказ после выполнения задачи дня закрепиться на достигнутых рубежах и перейти к обороне.
— Видимо, это сейчас самое правильное,— сказал Дружинин.— Боевой дух солдат, наступательный порыв — все это очень сильное горючее. Но на нем одном далеко не уедешь. Нужны и снаряды, и бензин, и хорошо работающий полевой хлебозавод. А все это пока на той стороне Дуная.
Бригада полковника Мазникова, поддержанная танковым полком Гоциридзе, к концу дня овладела Сент-Ласло. Батальону Талащенко, который уже наступал вместе со всеми, было приказано окопаться на северной окраине этого населенного пункта.
Роты всю ночь вгрызались в землю, прерывая работу только во время неожиданных артобстрелов. Талащенко и Краснов в изодранных грязных маскхалатах лазили по взводам, кое-кого ругали, кое-кого хвалили — и к утру позиция батальона, с одной ротой во втором эшелоне, была оборудована, как выразился Авдошин, «по всем правилам военного искусства». Боевое охранение выдвинулось вперед, заняли свои места дежурные наблюдатели и пулеметчики, а все остальные завалились спать, и спать им могло помешать, опять же по выражению Авдошина, только прямое попадание снаряда или прибытие Никандрова с кухней.
После обеда по окопам прошел слух: принесли почту! Ее доставил из штаба батальона младший сержант Востриков, краснощекий и круглолицый паренек, исполнявший обязанности батальонного писаря.
— Алешенька! — звали его из второго взвода.— Заверни до нас, у нас самосад мировой!
— Сюда давай! Сюда!
Неподалеку от ячейки управления Востриков аккуратно расстелил на дне траншеи плащ-палатку, разложил почту и, окруженный солдатами, начал сортировать письма по взводам.
— Звонков! Пляши! Из самой Москвы!..
— А тут предупреждение — «Осторожно, фото»... Эй, Красюк! Танцуй гопака — зазноба карточку прислала!
— Тише, хлопцы!
— Ничего! От фрица далеко — не услышит!
— А нехай его слышит!..
Тщательно вытерев руки о внутреннюю сторону полы полушубка, Авдошин неторопливо разорвал шершавый, из голубой бумаги, самодельный конверт, близко-близко поднес исписанный листок к лицу, и ему вдруг показалось, что от бумаги повеяло далеким знакомым запахом родных рук — письмо было от жены. Он на мгновение закрыл глаза, потом, чтобы продлить удовольствие, положил письмо на колени, достал кисет, свернул самокрутку, закурил и только после этого стал читать.
Жена писала, что дома у них все по-прежнему, готовятся к весне, работать приходится много, мужиков в деревне совсем нет, вернулся только Ленька Рогов («Хороший баянист»,— вспомнил Авдошин) да Прокофий Матвеевич — колхозный счетовод. Леньке оторвало на войне руку, по локоть, правую, а Прокофий Матвеевич получил отпуск на поправку после тяжелого ранения в боях на Прибалтийском фронте. «Как же Ленька без руки-то теперь?» — покачал головой Авдошин.
«А доченька наша,— писала жена дальше,— в школе на «отлично» учится и вот тебе письмо сегодня сама написала...» Помкомвзвода перевернул листок — и умилился. Крупными буквами на тетрадочной страничке в косую линейку было написано: «Дорогой папочка! Скорей убивай всех фашистов! Мы тебя ждем домой, приезжай быстрей! Целую. Твоя дочь Танечка». Перед словом «быстрей» сидела па листе большая клякса, наполовину стертая резинкой, все ошибки были исправлены. «Ах ты, карапуз ты мой синеглазый!» — улыбнулся Авдошин. Он чуть подвинулся к сидевшему рядом Приходько, протянул письмо.
— Федя! Гляди-ка, дочка-то моя сама, мошенница, пишет...
Приходько взял листок, прочитал, сказал сухо, сквозь зубы: