Бранко, чиркая спичками, пугливо озирался. Круглые и выпуклые глаза его сверкали, как у совы, которая сердито глядела из расщелины в темном углу. А Джуро не терялся. Он разжег костер, обыскал закоулки, нашел оставленный здесь кем-то круг молодого сыра и сухой хлеб, завернутые в тряпицу. Повеселевший при виде огня и еды Бранко тоже кинулся искать, но под кучкой камней и земли раскопал лишь человеческие кости.
— Тут в старину прятались гайдуки, — сказал Милетич. — Они сражались с турками.
Он что-то еще рассказывал, но меня одолевала непреоборимая дремота, и я заснул, точно погрузился во что-то мягкое, теплое. И приснился мне сон.
Я у берега моря. Тускло посеребренные волны белыми когтями цепляются за набережную. Каспийское это море? Черное? А может быть, Адриатическое? Мыс, башня… Пахнет водорослями и нефтью. Ветер несет желтый каштановый лист. Я иду по бульвару, потом узенькой кривой улочкой. Она приводит меня в сад. В густой и мелкой, как у терновника, листве гранатовых кустов розовеют плоды… По дорожке бродит молодой павлин с темно-серым хохолком, похожий на курицу, с ним заигрывает рыжий крошка-джейран. Я вспоминаю: ага, ведь я в старом квартале Баку, на улице Тверкучаси. Здесь, в маленьком двухэтажном домике, живет парторг моего батальона Джамиль. Неужели он уже дома? Медленно поднимаюсь на веранду. С верхней балясины свисают гроздья сухого винограда, пучки красного перца и тмина. Клетка с канарейкой. Все так, как, бывало, описывал мне Джамиль. Вот и его мать. Строгая, в темной одежде. «Вы здесь?»— спрашивает она, смотря на меня тоскующими выплаканными глазами. И ведет в комнату, к бамбуковому столику, за которым занимался Джамиль, зачем-то показывает книгу стихов Сабира. Я перелистываю ее… И опять слышу голос, но уже не старой женщины, а чей-то другой, властный. Голос Джамиля: «Тебя должно хватить на многое, на далекое». И сам Джамиль, мой друг, живо встает перед глазами. Настойчивый и требовательный. Я узнаю его и… просыпаюсь весь в холодном поту, дрожа в изнуряющем ознобе.
От сильной головной боли я уже не мог больше заснуть.
Кажется, я заболевал. Утром встал, едва пересилив себя.
С голубого неба светило яркое солнце. Очень яркое. Но лучи его были холодные, не согревали — или меня опять знобило? Чувствовал я себя отвратительно.
С вершины Копаоника в этот ясный морозный день нам открылся вид далеко во все стороны. Внизу белел город Крушевац. На востоке синел кряж Сува-планина. По отлогим склонам там и здесь, как теплые птичьи гнезда, темнели селения.
— А вон, брате, Косово поле!
Иован указал на юг, где горы образовывали огромную падь, подернутую сизым туманом.
— Там, при впадении реки Лаб в Ситницу, в 1389 году произошла знаменитая Косовская битва. Как поется в песне: «В этой битве сербы потеряли на земле и власть свою и силу». Турки разбили наше войско, и Сербия на пять веков превратилась в турецкую провинцию. Тогда, брате, мы были без друзей, без России на поле боя. А теперь все славяне вместе — единая задруга, большая семья!.. Верно?
Много интересного встречалось на пути, и по всякому поводу у нас с Милетичем возникали горячие беседы, к которым Джуро прислушивался с ненасытной жадностью, а Бранко с ленивым любопытством. Однажды мы увидели утес, похожий на женскую фигуру. Из каменных складок ее «одежды» пробивался колючий кустарник. Иован рассказал мне старинное предание. Эта скала причудливой формы — окаменевшая богачка. Тут она жила. Имела много земли, скота, золотых дукатов. Пришла к ней раз бедная женщина с ребенком за милостыней. А богачка дала ей камень. Вдова заплакала и пошла. Идет и шепчет: «Чтоб ты сама камнем стала». И богачка окаменела, превратилась в утес.
Иногда мы отдыхали в заброшенных горных часовнях, где с настенных изображений сербских государей еще янычарским ножом были соскоблены лица; то ночевали в пещере, наполненной гулом вод и голубым светом, прислушиваясь к звуковым эффектам: будто бы шумят мельничные жернова или бьют в барабаны. То пережидали метелицу в пастушьей колибе,[26] сложенной из камней. То зачарованно останавливались перед «морским глазом» — небольшим озером, светлым и глубоким, в котором резко, как в зеркале, отражались заснеженные деревья.
Однажды возникла перед нами почти отвесная скала из розового туфа, на которой высоко-высоко громадными буквами было вырублено: Сталин.
Я в изумлении остановился.
— Смотрите! — восхищенно воскликнул я.
— На горе Велики Шатор, возле своего села, — серьезно похвастался Джуро, — я тоже вырубил это имя.