Айша говорила, что вода в этой речке, процеженная сквозь скалы и камни, не только чиста, но и целебна. Быстрица сбегает в долину и течет к Динарским Альпам, И мы тоже двинемся вслед за нею, перейдем Альпы, спустимся в долину реки Цетины. Там, у городка Синь в Герцеговине, сражается черногорский батальон и ждет нас, чтобы вместе штурмовать город. А мы все еще стоим тут, в окрестностях Ливно, и, в свою очередь, чего-то ждем. Чего?..
Приказ, который Милетич-Корчагин привез от Поповича, ничего не изменил в положении бригады. Иован мне сказал, что комбриг Перучица, прочтя приказ, тут же открыто выразил свое недовольство им: опять стоять в бездействии у Ливно! Стратегический резерв главного командования! А фашисты наступают в Герцеговине и Приморье, в Восточной Боснии и Санджаке! И первая немецкая горно-стрелковая дивизия «Дубовый лист», полк которой стоит в Сине, по сведениям агентурной разведки, готовится к отправке на советско-германский фронт. Полк из Синя, если не принять мер, в полной боевой готовности уйдет на восток. Нужно этому помешать… По словам Милетича, Перучица уехал за разъяснениями к начальнику верховного штаба Арсо Иовановичу, благо до штаба отсюда недалеко. Ставка Тито располагалась к северо-западу от Ливно, за горой Великий Шатор в лесистом районе Дрвара. В батальоне с нетерпением ждали возвращения Перучицы.
«Только бы скорее встать в строй, — думал я. — А потом, может быть, удастся и к своим пробраться. Партизаны мне помогут… Но как же все-таки написать о колхозах, чтобы каждое слово было понятно бойцам?»
Большая тема с трудом укладывалась в заметку. Об этом можно было написать очень много. А не лучше ли просто рассказать о том, как жил и работал в колхозе мой отец, перечислить его имущество и личное хозяйство, указать, сколько он получал на трудодни? Как выращивал на своем приусадебном участке чудесные яблоки и груши, приучал к курскому климату виноград и грецкий орех? И как, будучи колхозным полеводом, «воспитывал» высокоурожайный сорт пшеницы: бывало, с гордостью показывая мне коренастый стебель с тяжко наклонившимся темно-золотистым колосом, он держал этот богатырский колос между ладонями, словно милое, с трудом давшееся ему в руки живое существо…
Я уже кончал писать, когда у дверей послышалась возня, кто-то осторожно постучал.
— Войдите! — крикнул я.
В дверь просунулась белокурая голова Коце Пётковского. Увидев, что Айши нет, он торопливо вошел, а за ним втиснулась в сторожку группа партизан с Джуро Филипповичем впереди.
— Здраво! — сказали они хором, смущенно подталкивая друг друга локтями.
— Как себя чувствуешь?
— Хотим с тобой познакомиться.
И каждый крепко и продолжительно жал мне руку.
— Тут все из нашего взвода, — сказал Джуро. — А это командир роты Кича Янков, — добавил он быстрым шепотом и, вскочив, почтительно уступил место возле меня только что вошедшему человеку.
Командир ничем не выделялся среди бойцов, если не считать очков и короткой клочкастой бородки. Он был небольшого роста, коренастый, одетый в такую же, как и у многих партизан, грубошерстную куртку, подпоясанную узким ремнем. Он вошел, немного прихрамывая, и дружелюбно улыбнулся мне. В глазах его, увеличенных толстыми стеклами очков, горел такой молодой и горячий огонь, что я как-то не сразу заметил резкость и суровость черт его рано постаревшего лица с морщинистым лбом и глубокими складками у рта. «Наверное, его очень любят в роте», — подумал я, радуясь, что попал именно к нему.
Полуприкрыв глаза, обхватив руками перевязанную выше колена ногу, он внимательно слушал мои ответы на вопросы бойцов о жизни рабочих в Советском Союзе и, кивая головой, подтверждал:
— Да, да. Это так, вот именно. У нас тоже так будет. Непременно!
Янков снял очки, и лицо его приняло вдруг сердитое выражение.
— Стыдно вспомнить, как я покорно, за гроши работал слесарем на военно-техническом заводе в Крагуеваце. Совсем как турецкий раб. Стыдно! Нам нужно еще многому учиться у советских людей. Да, очень многому, чтобы все изменить…
В голосе его послышалось волнение.
Сосредоточенно помолчав, Янков продолжал:
— Я из Крагуеваца, друже Николай. Из старинной сербской столицы. — Он говорил медленно, глуховато, словно обдумывая и выбирая самые необходимые слова. — Крагуй — это по-сербски ястреб. Принято считать, что наш город — Мекка свободы: в его окрестностях сербы когда-то впервые восстали против турецких янычар. Говорят, что Крагуевац — колыбель сербской революции: в 1910 году он послал в парламент социал-демократов, рабочего Драгишу Лапчевича и адвоката Тришу Кацлеровича. Еще недавно наш город называли «коммунистическим» и «русским», потому что истинный крагуевчанин никогда не скрывает своей любви ко всему русскому, советскому. А теперь мне стыдно, Николай, за свой город, в котором свободно расхаживают четники, эти подлые псы фашизма, убивают честных людей, издеваются над женщинами. А Крагуй терпит!