Хорошо было у меня на душе. И оттого, что взгляд Леры был ласков, и оттого, что в зачетной книжке уже стояло несколько пятерок, и оттого, что отец обещал купить к моему приезду на каникулы охотничье ружье и удивить меня невиданно высоким урожаем выращенной им первосортной пшеницы «камалинки», которая, по его словам, «выдалась на диво густая, стройная и чистая». Прекрасная цель у отца!
И мне хотелось быть таким, как он, — целеустремленным. Быть таким, как Рахметов у Чернышевского, стойким, волевым человеком, подчиняющим все личное одной великой и благородной цели. Хотелось испытать свои силы на каком-либо трудном деле, закалить свой характер, сделать себе пробу, как это делал Рахметов. Смогу ли я выдержать то, что он выдерживал, готовясь к стычке с врагом? Правда, думалось мне, я живу совсем в другое время, счастливой жизнью труда и учебы. Но есть и у меня большие желания и труднодоступная цель, за которую надо бороться, — это стать ученым, исследователем природы, ее обновителем, преобразователем, полезным своему народу.
Вдруг лодка покачнулась. Лера сделала резкое движение, на ее побледневшем лице отразился испуг.
— Слушай! — шепнула она.
Вместо легкой музыки, звучавшей из репродуктора в кленовой аллее, доносился теперь негромкий, но решительный, очень знакомый голос. Растерянно ловили мы непривычные уху слова: «Вероломно напали… фашисты… Бомбили Киев, Житомир, Минск…». В тревоге я глядел на девушку, и в ее глазах было подтверждение того, что сам сразу понял, почувствовал: война!
Я ушел на фронт. Под Белой Церковью мы, молодые солдаты, недавно еще готовившие себя к мирным профессиям, впервые увидели огромные немецкие танки. Они выползали из леса с оглушающим ревом, от их тяжелого хода гудела, дрожала земля… Я испытал все: горечь отступления, боль утраты товарищей и ощущение холода смерти, смотревшей мне в лицо. Но и в самые тяжелые дни, даже когда мы были отброшены к предгорьям Кавказа и меня, тяжело раненого, положили на операционный стол в медсанбате, я не терял уверенности, что ми? усилиями всего советского народа еще вернется.
Выйдя из тбилисского госпиталя, я окончил краткосрочные офицерские курсы и стал лейтенантом, командиром роты в 223-й стрелковой дивизии, которая формировалась в Баку. У меня появились новые друзья — азербайджанцы. С ними я и прошел боевой путь от Моздока до Днепра.
…Начался победный марш Красной Армии. Наступление развернулось на фронте в полторы тысячи километров от Владикавказа до Воронежа, а одновременно и на северо-западе: Ржев, Гжатск, Вязьма.
Наша дивизия гнала фашистов, хлебнувших уже волжской воды.
Немецкие танки, напугавшие меня у Белой Церкви, мы превращали теперь в груды железного обгорелого лома.
Удары Красной Армии сливались с борьбой партизан в оккупированных странах Европы в общий фронт борьбы против фашизма. Парторг батальона Энвер Джамиль не раз, бывало, в своих беседах с особым чувством рассказывал об успехах югославских партизан. Мы все восхищались их мужеством, стойкостью. Мечтали о встрече с ними.
Днепр я перешел коммунистом. Я не успел получить тогда кандидатской карточки, но в мое сознание прочно вошли слова Джамиля: «Путь наш еще долог… Тебя должно хватить на многое, на далекое…»
И все-таки не будь рядом со мной Иована, человека с ясной и чистой душой, я чувствовал бы себя сейчас более одиноким в этой чужой стороне. Но с ним я связан единством цели, и к ней мы идем плечо к плечу, сердце к сердцу. Это начало нашей большой боевой дружбы.
Иован, жадно ловя каждое мое слово, стоял у маленького оконца и, барабаня пальцами по зеленому стеклу, следил за косо летевшими хлопьями. Черные широкие брови его сошлись вместе, глаза блестели.
— Наши мысли полны отечеством, — отозвался он. — Я и ты думаем об одном.
И он тихонько запел:
Он смотрел на ели, уходящие по горному хребту под самые облака.
— Моя родина — Далмация! Я очень люблю ее. Она прекрасна. Но Сербия и Черногория, Хорватия и Македония нисколько не хуже ее. Всюду, куда б ни пришли, мы встретим товарищей. Везде у нас есть друзья! Я хочу, чтобы все наши народы жили, как братья и сестры в одной дружной семье, как живут народы в Советском Союзе. Я очень хочу этого, очень. Я знаю, рано ли, поздно ли, но так будет!
«Но почему же, — думал я, — Иован часто бывает удрученным, задумчиво-грустным, почему нервно ходит из угла в угол; отчего печаль звучит в его тихих песнях? Иногда в нем словно притухают силы, и в больших черных глазах его я вижу страх и замешательство».