Об одиночестве
Какое же это странное и неприятное чувство. Сидя у окна и смотря на якутское лето, Юхан не мог понять, как так вышло, что одиночество стало для него привычным условием жизни и в тоже время – тяжким бременем. Ведь уединение, покой, тишина – то, ради чего Юхан приехал в глухую тайгу, отказавшись от общения с близкими, от работы, от комфорта и прочих прелестей цивилизации. Конечно, одиночество помогало разобраться в себе, благодаря ему мысли писателей занимали все сознание отшельника. Но Юхан был молод и ему физически было необходимо общение, живое общение. Он, как ребенок, радовался приезду Эрсана и порой уговаривал его переночевать. Но Эрсан был человеком другой культуры, другого склада характера, другого мира, – поэтому разговор не вязался, и каждый говорил о своем, не обращая внимания на то, слушал ли собеседник длинный монолог о Баренцевом море или забавную историю о тетке, работавшей в Оймяконе.
В короткое лето, которое длится не больше пяти месяцев (“летом” здесь называют месяцы без снега), на поляны, опушки, равнины, вырубки сгоняют оленей. Летом стада кочуют на север: до слияния Алдана и Лены, а порой и дальше. Зимой же оленей гонят на юг, где зимы мягче. Погонщиками работают в основном местные, и сколько бы Юхан не пытался разговорить серьезных якутов, все попытки выходили неудачными. Казалось, что холод наложил на их сердца печать, пометив жителей севера недоверием и молчаливостью. Коренные народы, удаленные от городов и железных дорог, не любят чужаков, и, пожалуй, в этом есть некая справедливость. На второе лето, проведенное в Якутии, Юхан оставил все попытки завести беседу с погонщиками и только издалека смотрел, как могучие олени страдали от жары и отмахивались рогами от слепней и огромных комаров.
Как только сходил лед, сковывающий Лену долгие месяцы, по реке сплавляли лес – зрелище поистине грандиозное. Толстые бревна вековых сосен медленно сползали к северу, толкая друг друга и ударяясь о крутые берега. Но издалека сотни и тысячи бревен казались рассыпанными спичками, связанными веревочками. Веревочки —это толстые ржавые цепи, обхватывающие бревна, не давая им расплыться или потонуть. Иногда буксир, державший курс на юг (за новой партией леса), опережал график, и останавливался у знака «Метеорологическая станция 100 м.». Рабочие в грязных робах и свитерах высаживались на берег, где их уже ждал Юхан. Тут уж он давал волю накопившимся словам и чувствам и чуть не лез обниматься. Болтал без умолку, веселя коренастых мужичков. Потом, приезжая домой с северов, лесорубы и сплавщики рассказывали женам и детишкам о веселом парнише, живущем в тайге и рассказывающем презабавные анекдоты. Но был один недостаток столь радостных встреч: рабочие привозили с собой слишком много водки…
Но общение с людьми, которое стало для Юхана драгоценностью, было настолько редко, что его почти не было. И это ужасно давило на Юхана.
О ноже и зайцах
Над массивной кроватью висело ружье и моток веревки для силков. Уходя глубоко в лес, Юхан учился стрелять и ставить ловушки. В первое лето, в самом начале июня в силок попался заяц. Он рвался и по-звериному страшно кричал, когда не менее испуганный Юхан подходил к нему. Кричал заяц страшно, его писк переходил в надсадный хрип, а затем вновь взлетал к оглушающему вою. В руках Юхана был заранее наточенный нож. Заяц был еще молод, его шерсть только начинала темнеть к летнему сезону. В предсмертном ужасе он бился о землю, пытаясь выпрыгнуть и высвободить лапу из ловушки. Юхан уже три месяца не ел ничего кроме вареных овощей и консервированной говядины. Нож блеснул на ярком солнце, отразившись в глазах зайца. Юхан страшным диким взглядом смотрел на шею жертвы, мысленно примеряясь. Но руки не слушались, и в глазах темнело…
Нож вонзился в мякоть, разрывая с треском и хрустом плотные волокна. Рука почти не дрожала, а нож верно выполнял свое дело…
Заяц исчез в густом лесу, лишь раскидистый папоротник качался в том месте, где он пролетел. И перерезанная веревка лежала на земле, на ней остался мягкий заячий пух.
С тех пор прошло много времени. Но Юхан так и не применил нож по назначению. Ружье куда сподручнее, и в оглушительном выстреле, в треске патрона, забывается на секунду жалость – так проще.