И затем, почти взревев в экстазе, он закричал:
— Этот день станет апофеозом огня! Огонь низвергнется на землю. Он сожжет все, он поглотит все, он уничтожит все, что нечистое, вплоть до малейших проявлений нечистоты. А ты — ты предстанешь перед лицом Отца! Какая слава!
Юлиан онемел от внезапного ужаса. Это предсказание произвело на него еще большее впечатление, чем откровение в Пергаме. Когда прошли первые мгновения оцепенения, он хотел задать иерофанту новые вопросы. Но тот уже вышел из экстаза и вернулся на землю. Он ничего не помнил: даже тех слов, которые только что произнес.
Юлиан понял, что настаивать бесполезно. Он простился с иерофантом, намереваясь вернуться на следующей неделе. Он не знал, что они встретятся вновь лишь спустя много лет и не в Афинах…
Вернувшись к себе, Юлиан заснул глубоким сном. На следующее утро он проснулся свежим и бодрым, с душой, полной уверенности в своих силах. Однако спустя всего несколько дней он вдруг услышал цокот копыт на дороге и похолодел от ужаса. Он не мог спокойно слышать, как скачет конь по римской дороге, его сердце сразу же замирало, ибо этот размеренный звук, периодически вторгавшийся в его жизнь, был прочно связан в его душе с мыслью о несчастье.
Цокот копыт приблизился. Юлиану не померещилось. Это был посланец императора. Даже не сходя с коня, всадник довел до сведения юноши, что Его Августейшее Величество передает ему приказ немедленно вернуться в Милан и что специальная галера уже готова поднять якорь, чтобы отвезти его в Италию.
Юлиан побледнел. Опасность, которой он чудом избежал во время своего заключения в Комо, вернулась, и на этот раз у него был один шанс из тысячи остаться в живых. Постоянно увещеваемый своим постельничим, Констанций пожалел о своем жесте милосердия. «Теперь конец близок», — сказал себе Юлиан.
Стараясь не показывать обеспокоенности, он быстро простился с товарищами, собрал свои немногочисленные вещи и взошел на корабль, ожидавший его в Пирее. Он надеялся, что его пребывание в Афинах продлится много лет, а оно закончилось уже через три месяца97.
Прежде чем покинуть берег Греции, Юлиан встал на колени и поцеловал священную землю. Затем он в последний раз воздел руки к Акрополю и попросил Афину не оставлять его.
Ему было около двадцати четырех лет, и это была всего лишь заря его жизни. Но сколь бурной и тяжелой была эта заря! С каким трудом его солнце пробивалось сквозь тучи, чтобы соединиться с ним! Временами один из солнечных лучей пробивался и поражал его в самое сердце. Но в другое время ему не удавалось рассеять тучи, скрывавшие путь. Его жизнь была чередованием взлетов и падений, столь же противоположных друг другу, как тьма и свет. И казалось, теперь эта борьба подходит к концу…
Юлиан спросил себя, какой проступок он мог совершить, чтобы заслужить столь жестокую участь. Может быть, ему не хватало ревностности, благочестия, усердия? Ему так не казалось. Каких только усилий не прилагал он для того, чтобы открыть истину! Какие только ограничения не предписывал он себе, чтобы «Путь был открыт»! И вместе с тем все труды, все стремления, все усилия оказались напрасными. А он-то думал, что ведет такую же жизнь, как и другие! Какое заблуждение! После избиения его семьи в Константинополе его смерть была лишь отсрочена. Заря едва взошла, и вот уже наступают сумерки…
Стоя на корме корабля, который увозил его в Италию, Юлиан смотрел, как удаляется берег Аттики, чей темный силуэт выступал на фоне аметистового неба. Парфенон блистал в центре амфитеатра, образуемого холмами, как если бы все остатки дневного света сосредоточились на нем одном. Потом он превратился в кучку угольков, потом — в красноватую точку. Тьма ночи, сгустившаяся у подножия холма, становилась все темнее, поднималась к нему и в конце концов поглотила его. В ту же секунду весь пейзаж из темно-синего стал черным.
Тогда Юлиан закрыл глаза, и отрешенная улыбка появилась на его лице.
Он знал, что ему предстоит умереть.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВОСХОД
I
Сразу же по прибытии в Милан в первых числах октября 355 года Юлиан был заключен под стражу в укрепленном здании в пригороде. Ему было запрещено выходить из комнаты и разговаривать с кем бы то ни было — даже со стражниками у двери.
И вновь началась пытка ожиданием и неопределенностью. Что с ним сделают? Какие новые обвинения изобретут для того, чтобы его погубить? Если хотят его смерти, то почему бы сразу не убить его? Дни следовали один за другим, монотонно и бесконечно. Раньше он стал бы призывать на помощь, биться о стены, метаться, как птица в силке. Теперь же он сказал себе (не без определенного удовлетворения), что будет держать нервы под контролем. Он полностью покорился судьбе.