Одобрительный гул послышался в рядах присутствующих. Движением руки Констанций восстановил тишину. Затем нараспев, с интонацией, каждый оттенок которой, казалось, был разучен заранее, он сказал:
— Юлиан! В признание добрых чувств, которые ты ко мне питаешь, и сыновней преданности, которую ты мне неоднократно доказывал, я решил, по моему благорасположению, назначить тебя цезарем и поручить тебе управление Галлией. Кроме того, дабы упрочить связующие нас узы, я даю тебе в жены мою сестру Елену, дочь великого Константина.
Произнося всю эту речь, Констанций яростным взглядом впивался в лицо кузена. Нет, не по благорасположению к Юлиану проявлял он эту милость! Чувствовалось, что император действует против собственного желания, что это решение вырвано у него чужой волей, более сильной, нежели его собственная. Юлиан прекрасно понял это и не мог подавить лукавой улыбки. Придворные, не почувствовавшие сути происходящего, разразились аплодисментами. Констанций повернулся к ним, нахмурив брови, и призвал их к порядку, как если бы они совершили нечто неподобающее.
— Тихо! — крикнул он, ударив правой рукой по подлокотнику своего кресла. — Я еще не закончил речь!
Затем, повернувшись к Юлиану, он сказал:
— Надеюсь, ты способен оценить всю широту моей щедрости.
О, да! Юлиан вполне мог ее оценить! Он столь хорошо осознавал ее, что испытывал сострадание к Констанцию. Император сразу же почувствовал, что красивые слова не обманули его двоюродного брата. Совершенно сбитый с толку, он хотел было продолжать речь, но, не находя больше слов, поднялся и вышел из зала, заявив, что откладывает все разъяснения до официальной церемонии введения Юлиана в должность цезаря.
II
Церемония состоялась утром 6 ноября, не во дворце, а на Марсовом поле. Оно представляло собой огромную площадь, на которой еще на рассвете собрались все миланские легионы. Несмотря на то, что стояла осень, день выдался ясный. Констанций прибыл на Марсово поле в золоченой бронзовой колеснице бок о бок с Юлианом. Юлиан внутренне забавлялся, замечая, что его двоюродный брат еще более, чем обыкновенно, старается превзойти его величавым видом. Однако на свежем воздухе и перед строем войск Констанций действительно казался более воинственным, чем на троне. Он сошел с колесницы, велев Юлиану следовать за ним, и они вместе двинулись вперед между двух рядов легионеров по направлению к стоящей в глубине площади на возвышении трибуне. Трибуна была украшена множеством орлов и штандартов, багряные четырехугольники которых трепетали под дуновением ветра.
Констанций и Юлиан медленно поднялись по ступеням на возвышение. Взойдя наверх, они обернулись, и Юлиан впервые увидел зрелище, которое никогда раньше не представлялось ему столь впечатляющим: у его ног стояла целая армия, построенная рядами, и к нему было обращено множество испытующих взглядов. Он почувствовал своего рода потрясение. Перед ним стояло более двадцати тысяч человек, чьи шлемы и доспехи сверкали на солнце.
Констанций приветствовал войска и обратился к ним с речью. Он описал солдатам, в каком плачевном состоянии находится империя. В течение года франки, алеманны и саксы захватили сорок укрепленных городов, отмечавших границу вдоль Рейна; они разрушили города и увели жителей в плен. Квады и сарматы опустошают Паннонию. На востоке Коммагена и Армения подвергаются вторжениям парфян. Противостоять всем этим опасностям — слишком тяжкое бремя для одного человека.
— Вот перед вами мой двоюродный брат Юлиан, — продолжал Констанций. — Он сын брата моего отца. Он дорог мне не только из-за связывающих нас кровных уз (услышав эти слова, Юлиан не мог внутренне не содрогнуться), но и благодаря его скромности. Уже в юности, усидчивый в учебе, он ярко показал свою склонность к упорному труду. Я хочу приблизить его к себе, возвысив до ранга цезаря. Если вы считаете мой выбор достойным, прошу подтвердить его своим согласием…
В это мгновение голос Констанция пресекся, как если бы его охватили слишком сильные чувства. На деле же его охватила паника, потому что он спросил себя, как отреагирует армия на решение, которое ему самому кажется абсурдным и необоснованным. Ведь он был о Юлиане весьма невысокого мнения, он знал лишь, что у того нет никакого политического и военного опыта. (Впрочем, не делал ли он сам все возможное для того, чтобы это было так?) Констанций хотел сказать еще пару слов, чтобы скрыть свое замешательство, однако ему не пришлось этого делать, потому что в толпе поднялся гул одобрения. «Как бы благодаря предчувствию, — пишет Аммиан, — все собравшиеся усмотрели в намерении императора не человеческий замысел, а решение Всевышнего». Этот одобрительный гул успокоил Констанция. Стоя неподвижно на трибуне, он подождал, пока вновь не установилась тишина. Тогда он снова заговорил, уже более твердым голосом: