Выбрать главу

— Отказываются служить… совсем отказываются…

И действительно, нередко даже при дневном свете она принимала желтую шерсть за розовую, а синюю за зеленую и, не скоро заметив ошибку, распускала вязанье, над которым просидела целый день. Тогда она осторожно, словно прикасаясь к чему-то очень хрупкому, поминутно смахивала кончиком пальца слезы с красных воспаленных век.

Иногда она говорила Юлианке:

— Молись о глазах моих… Бог любит детские молитвы.

По вечерам она попрежнему сидела на сундуке, пока часы на костеле не били одиннадцать, но не работала уже так усердно, как раньше; она все чаще опускала руки на колени и, глядя сквозь очки куда-то вдаль, погруженная в глубокую задумчивость, переставала даже разговаривать сама с собой, а морщины на ее лбу сходились, и мрачная тень ложилась на сморщенное, высохшее лицо.

Случалось, что она по нескольку дней оставалась без молока и не ходила обедать. Тогда она посылала Юлианку к Злотке за двумя баранками. Злотка вместо двух баранок присылала три, и старушка, размочив их в воде, делилась с Юлианкой едой.

Однажды девочка услышала, как она шептала:

— Приближается час… приближается страшный час…

Юлианка не спросила, о каком часе идет речь, так как все ее мысли были поглощены исчезнувшей в этот день из комнаты кроватью с единственной подушкой. На полу, где прежде стояла кровать, была постлана солома, покрытая холстиной, с маленькой, набитой сеном подушкой в изголовье. Потом исчез со стены ватный салоп, стола у окна тоже не было; в комнате осталась жалкая постель на голом полу, большое черное распятье над ней и пустой, ничем не покрытый сундук, на котором сидела маленькая старушка. Она ничего уже не делала и, мигая распухшими веками, повторяла:

— Кто бы мог подумать! Кто бы только мог подумать!

Однажды, рано утром, Юлианка, проснувшись, услышала, как старуха говорила:

— Боже всемогущий! Почему ты дал мне дожить до сегодняшнего дня?

Она сказала это каким-то странным голосом, но когда через час Юлианка, увидев в окно золотое сияние солнца, тихонько вышла из комнаты, женщина спокойно лежала, закрыв глаза и подложив под седую голову маленькую подушку. Осенний день пролетел быстро. Вечером Юлианка, после нескольких часов, проведенных во дворе и в старом доме, открыла дверь, чтобы проскользнуть, как всегда, в комнату и усесться на полу у ног своей благодетельницы. Но отпрянула и остановилась у порога. В тихой прежде комнатке раздавались теперь громкие голоса и смех. Здесь появилась незнакомая мебель, а посредине, за столом, на котором стояла бутылка и оловянная рюмка, сидели трое мужчин и при свете сального огарка перекидывались грязными потрепанными картами и курили. Клубы табачного дыма стлались под низким потолком, и сквозь сизый туман, как единственный след пребывания маленькой старушки, как последняя память о ней, проглядывало висевшее на стене большое черное распятье.

Юлианка долго стояла, застыв у порога; потом на глаза ее навернулись слезы. Она ушла и, медленно пройдя двор, остановилась у лавочки Злотки.

— Пани! — проговорила она сдавленным голосом.

— А! Это ты! Чего тебе? — обернулась к ней старая еврейка.

— Где моя пани? — спросила девочка.

— Твоя пани?

И Злотка задумалась, должно быть, над чем-то невеселым. Она смотрела на девочку, покачивая головой.

— Твоя пани? — повторила она. — Кто знает, где она теперь?.. Взяла палку и ушла в город… Разве она не прощалась с тобой?

Девочка не ответила и, помолчав, спросила:

— Она вернется?

— Зачем же? — ответила Злотка. — Она не платила за квартиру, и ей велели убираться; теперь вместо нее будут жить три лакея, которые остались без места, а они все время в карты играют и водку пьют… Хоть бы мне какая-нибудь от них прибыль была — куда там! Наберут в долг, а потом не заплатят…

Она продолжала бы еще ворчать, если бы ее не прервал исступленный вопль. Девочка, стоявшая раньше неподвижно на пороге, вцепилась руками в свои густые волосы и пронзительно закричала, а потом разразилась потоком слез… Тщетно старалась Злотка ее успокоить, гладила по голове, угощала баранками. Юлианка оттолкнула ее руку, бросила баранку наземь и убежала в большой темный двор, откуда еще долго доносились постепенно замиравшие в ночной тишине рыдания и всхлипывания. Они неслись из самого темного, самого дальнего уголка, где ни одна звезда, ни один луч света небесного или земного не озаряли ребенка, прильнувшего заплаканным лицом к холодной стене, ребенка, который в третий раз уже за свою короткую жизнь был предоставлен попечению сырой земли, дождливого неба, холодного ветра, свистевшего во тьме ночной.