За станком с быстро вращавшимся колесом стоял токарь — седоватый, крепкий, с открытым приветливым лицом, облаченный в белый фартук. У окна шила молоденькая краснощекая девушка; на пестрый платок, крест-накрест перевязанный у нее на груди, спадала золотистая коса. Над станком висели готовые деревянные рамки всех видов и размеров, по углам стояли выточенные ножки для мебели и трости для зонтов. В открытую дверь виднелась небольшая кухонька и слышно было, как потрескивает огонь в печке. Красноватый отблеск пламени падал на противоположную стену, и над широкой постелью поблескивали иконы, оклеенные золотой фольгой.
Отец работал, то и дело вытирая фартуком пот со лба, дочь шила, а из кухни доносились голоса; низкий женский перебивали тоненькие детские.
Вскарабкавшись на лавочку, стоявшую снаружи, под окном, Юлианка занимала свое обычное место; тогда девушка с золотистой косой отрывалась от шитья:
— Папа! папа! Сиротка пришла!
Дом токаря был единственным, где Юлианку не называли «подкидышем». Сквозь шум токарного станка нельзя было разобрать, что отвечает отец, но из кухни неизменно выходила полная румяная женщина с ребенком на руках; другой сопровождал мать, держась за подол ее юбки.
— Боже милостивый, — говорила она, — а бедняжка все бродит, не в обиду ей будь сказано, бродит, как пес бездомный! Кахна, сбегай-ка за молоком!
Кахна вскакивала с табуретки и приносила Юлианке чашку кислого молока; если же это происходило зимой, то подавала в открытую форточку кусок хлеба с сыром. Юлианка съедала все, что ей давали, но не уходила, и если это было летом, то сквозь зелень стоявших на подоконнике растений, а зимой сквозь большое чистое стекло смотрела, не отрываясь, вглубь комнаты. Облокотившись о выступ стены, подперев подбородок рукой и склонив голову набок, — она стояла неподвижно и смотрела. Там для нее не было ничего нового, что могло бы привлечь любопытство или вызвать восторг. Давно уже примелькались вертящееся колесо станка и картинки на стенах, да она их и не замечала; быть может, глаза девочки, привыкшие к зрелищу нищеты, раздоров и страданий, отдыхали при виде спокойствия, чистоты и скромного довольства в семье токаря; сама того не сознавая, Юлианка стремилась продлить минуты этого отдыха. Но, очевидно, какие-то мысли все же рождались у нее, потому что однажды она громко сказала:
— Хотела бы я, чтобы большая птица подкинула меня к вам, а не под ворота.
Жена токаря, стоявшая у окна, расхохоталась.
— Побойся ты бога, девочка! Нам и без тебя птица бог весть сколько детей принесла. Уж и не знаем, куда их девать!
Она сделала вид, будто хочет выбросить за окошко ребенка, которого держала на руках, затем прижала его к груди и звонко чмокнула.
Юлианка покачала головой.
— Не птица меня подбросила у ворот… Это я только так говорю, а на самом деле я знаю, что не птица…
— А кто ж, как не птица? Кто бы это мог быть? — спросила женщина-шутливо и в то же время смущенно.
— Мать! — коротко и равнодушно ответила Юлианка.
Она уже знала, что у нее, как и у других детей, была мать и что это она, а вовсе не птица подбросила ее у ворот. Рассказала ей об этом толстая, вечно смеющаяся служанка владелицы катка для белья; Юлианка спросила, был ли у нее и отец, как у других детей; девушка ответила, расхохотавшись:
— А как же иначе!
— А где же мой отец?
— Ищи ветра в поле! — крикнула девушка и побежала катать белье, но Юлианка запомнила ее ответ и, продолжая разговаривать с женой токаря, сказала:
— У меня и отец был.
— А где он? — спросил сынишка токаря.
— Ищи ветра в поле! — важно, словно изрекая неоспоримую истину, ответила девочка.
С тех пор, как она впервые услышала эти слова, в детском мозгу возникла странная картина. Юлианка не имела понятия о том, что такое поле, но ей представлялся какой-то человек, парящий в воздухе над большим двором. И когда ветер был особенно сильным и холодным, образ этот так явственно стоял у нее перед глазами, что она часами всматривалась в гудящее от ветра пространство, ожидая, что летающий человек вот-вот опустится на землю и обнимет ее, как обнимал своих детей токарь, а иногда, в редкие минуты протрезвления, и пьянчуга повар.
Токарь, занятый починкой станка, услышал слова Юлианки о ее родителях. Он обернулся и с жаром вскричал:
— Боже мой! Женщины! Да помогите вы ребенку! Дайте ей какое-нибудь платье… На ней одни лохмотья, накормите ее, приютите хоть на часок! Суда божьего не побоялся, мерзавец…
Дальнейшие слова заглушил рокот колеса; оно быстро завертелось, стуча, подпрыгивая и ворча, словно еле сдерживало возмущение.