Ты друга, что тебя так любит.
Кассий,
Ошибся ты. Коль взор мой омрачен,
То видимую скорбь я обращаю
Лишь к самому себе. Я раздираем
С недавних пор разладом разных чувств
И мыслей, относящихся к себе.
От них угрюмей я и в обращенье;
Пусть не печалятся мои друзья —
В число их, Кассий, входишь также ты, —
К ним невниманье вызвано лишь тем,
Что бедный Брут в войне с самим собой
Забыл выказывать любовь к другим.
Так, значит, я твоих не понял чувств;
Поэтому в груди я затаил
Немало дум, внимания достойных.
Свое лицо ты можешь, Брут, увидеть?
Нет, Кассий; ведь себя мы можем видеть
Лишь в отражении, в других предметах.
То правда.
И сожаления достойно, Брут,
Что не имеешь ты зеркал, в которых
Ты мог бы доблесть скрытую свою
И тень свою увидеть. Ведь я слышал,
Что многие из самых лучших римлян
(Не Цезарь славный), говоря о Бруте,
Вздыхая под ярмом порабощенья,
Желали бы, чтоб Брут открыл глаза.
В опасности меня ты вовлекаешь.
Ты хочешь, чтобы я искал в себе
То, чего нет во мне.
Поэтому, Брут, выслушай меня:
И так как ты себя увидеть можешь
Лишь в отраженье, то я, как стекло,
Смиренно покажу тебе твой лик,
Какого ты пока еще не знаешь.
Во мне не сомневайся, милый Брут:
Я не болтун и не унижу дружбы,
Случайному знакомству расточая
Слова любви; вот если б ты узнал,
Что льщу я людям, обнимаю их,
А после поношу; что на пирах
Всем пьяницам я открываю тайны,
Тогда ты мог бы мне не доверять.
Трубы и крики.
Что там за крик? Боюсь я, что народ
Избрал его в цари.
А, ты боишься?
Так, значит, этого ты не желаешь.
Нет, Кассий, хоть его я и люблю.
Но для чего меня ты держишь здесь?
И что такое сообщить мне хочешь?
Коль это благу общему полезно,
Поставь передо мной и честь и смерть,
И на обеих я взгляну спокойно.5
Богам известен выбор мой: так сильно
Я честь люблю, что смерть мне не страшна.
В тебе я эту доблесть знаю, Брут,
Она знакома мне, как облик твой,
И я о чести буду говорить.
Не знаю я, как ты и как другие
Об этой жизни думают, но я
И не могу, и не желаю жить
Склоняясь в страхе перед мне подобным.
Родились мы свободными, как Цезарь;
И вскормлены, как он; и оба можем,
Как он, переносить зимою стужу.
Однажды в бурный и ненастный день,
Когда Тибр гневно бился в берегах,
Сказал мне Цезарь: "Можешь ли ты, Кассий,
За мною броситься в поток ревущий
И переплыть туда?" Услышав это,
Я в воду бросился, как был, в одежде,
Зовя его, и он поплыл за мной.
Поток ревел, но, напрягая мышцы,
Его мы рассекали, разбивая,
И, с ним борясь, упорно плыли к цели.
Но не доплыли мы еще, как Цезарь
Мне крикнул: «Кассий, помоги, тону».
Как славный предок наш Эней из Трои
Анхиза вынес на своих плечах,6
Так вынес я из волн ревущих Тибра
Измученного Цезаря; и вот
Теперь он бог, а с ним в сравненье Кассий
Ничтожество, и должен он склоняться,
Когда ему кивнет небрежно Цезарь.
В Испании болел он лихорадкой.
Когда был приступ у него, я видел,
Как он дрожал. Да, этот бог дрожал.
С трусливых губ его сбежала краска,
И взор, что держит в страхе целый мир,
Утратил блеск. Я слышал, как стонал он.
Да, тот, чьи речи римляне должны
Записывать потомкам в назиданье,
Увы, кричал, как девочка больная:
«Подай мне пить, Титиний!» — Как же может,
О боги, человек настолько слабый
Величественным миром управлять
И пальму первенства нести?
Крики. Трубы.
Опять они кричат!
Я думаю, то знаки одобренья,