Учитывая данную оговорку, мы считаем вполне допустимым утверждать в противовес наиболее распространенной точке зрения, существующей со времени выхода в свет неоднократно цитированной нами работы Эд. Мейера о монархии Цезаря, тот факт, что Август в принципе был последовательным учеником и продолжателем Цезаря. Однако, не говоря уже о различии темпераментов, следует прежде всего подчеркнуть различие методов, по поводу которых один немецкий историк не без остроумия заметил, что Август как бы затормозил темпы развития, взятые в свое время Цезарем, причем в такой степени, что создавалось впечатление: он не столько продолжает политическую линию Цезаря, сколько противопоставляет себя ей. Этот же историк говорит о крайней «осторожности» Августа, часто заставлявшей предполагать противоположное тому, что он желал на самом деле. Но историк не отрицает того, что Август во «многих отношениях» был продолжателем Цезаря.
Рассуждая в этом плане об Августе, очевидно, следует иметь в виду по крайней мере два обстоятельства: а) Август отнюдь не огульно продолжал все то, что в свое время было сделано или только намечено Цезарем, но, так сказать, «творчески» отбирал (кое–что отбрасывая) отдельные элементы этого наследства; б) нечто, уже «отобранное», что у Цезаря, как правило, было вызвано к жизни «текущими потребностями», а потому и выглядело лишь намеком или довольно изолированной акцией, он развивал в систему. В основе этих методов и особенностей лежало по существу более глубокое различие — различие между действиями «политика» и «государственного деятеля». Отношение к власти тоже было различным: если один из них лишь пользовался сосредоточенной в его руках неограниченной властью и пользовался, так сказать, «персонально», то другой был занят тем, что упорно и последовательно создавал аппарат власти. Именно поэтому режим Цезаря был не чем иным, как суммой отдельных мероприятий (пусть порой очень своевременных, даже имевших важное государственное значение), но отнюдь не системой и, строго говоря, не «режимом», в то время как «режим» Августа — это уже явно государственная система.
«Режим» Августа отличался от цезарева хотя бы тем — и этот момент отнюдь не следует считать легковесным, побочным, не заслуживающим серьезного внимания, — что система (или форма) правления, установившаяся при Августе, получила официально признанное наименование. Это была «восстановленная республика» (res publica restituta), и подобное утверждение поддерживалось всей мощью правительственной пропаганды. Кстати сказать, именно при Августе политической пропаганде начинает придаваться чрезвычайно важное значение и она впервые приобретает черты государственного предприятия.
Следовательно, всякое открытое несогласие с официальным названием существующего режима могло рассматриваться как вредное инакомыслие, как своего рода фронда, а потому в зависимости от воли принцепса могло более или менее решительно подавляться. Во всяком случае был дан заверенный государством эталон. Роковой же ошибкой Цезаря как государственного деятеля было то досадное обстоятельство, что его «режим» не имел никакого официально выраженного наименования и, следовательно, возможность его определения предоставлялась как бы самим гражданам. Эти же последние почему–то довольно единодушно определяли его не иначе как «царство» (regnum), «тирания» и т. п.
Соответствовало ли то официальное название, которое присвоил Август своему режиму, его внутреннему содержанию? Конечно, нет! Это великолепно понимал сам Август, это понимали или во всяком случае могли понимать его современники и подданные, но это уже не имело решающего значения.
Едва ли на самом деле важно, насколько всерьез современники Августа верили в то, что он является богом, важно лишь то, что официально он считался таковым и в его честь воздвигались вполне реально существовавшие жертвенники и храмы. Так же обстоит дело с лозунгом res publica restituta, который был уже не только лозунгом, но и официально признанным определением реально существовавшего государственного строя.
Однако при подобном понимании «режима» Августа, т. е. сущности «принципата», становится более чем очевидным второстепенное, подсобное значение тех его атрибутов, которые нередко принимались за «чистую монету». К такого рода атрибутам, безусловно, относится и пресловутая auctoritas Августа, которая давно уже пребывает в центре внимания всех исследователей принципата и которая то признается, то, наоборот, не признается государственно–правовой основой этого политического режима. То же самое может быть сказано и по поводу всех других попыток уяснить существо принципата, исходя при этом из формально–юридических критериев и понятий, а не из его социально–политической сущности.
В заключение еще один вопрос, относящийся к личности Цезаря и оценке ее исторического значения, вопрос, который, на наш взгляд, открывает возможность какого–то нового, не совсем обычного аспекта этой оценки.
Несомненно, что в эпоху революционных потрясений, когда смещаются целые пласты событий, когда идет ломка устоявшихся отношений, обычаев, институтов, когда, наконец, в эту ломку втянуты большие массы людей, как и было в Риме в эпоху перехода от республики к империи, совершенно неизбежны жертвы, и, разумеется, не малые. Но жертвы жертвам рознь: бывают жертвы хотя и неизбежные, но как бы бесцельные, необязательные, и вместе с тем всегда бывают нужные, даже необходимые жертвы. Причем это жертвы, так сказать, «с той и с другой стороны баррикад». Но они действительно необходимы, ибо не только отличают, знаменуют собой смену эпох, но и содействуют этой смене.
В Риме были, конечно, такие необходимые жертвы «со стороны» республики, и это были люди, которые слишком долго, упорно, а главное, с явным опозданием вели борьбу, отстаивая обреченное дело. Поэтому их ждала гибель. Они и гибли: одни — более ярко и драматично, другие — незаметно, не оставив никаких следов в истории. К числу наиболее ярких, трагических и вместе с тем необходимых жертв обреченного дела принадлежал Цицерон. Но были в Риме необходимые жертвы и с другой стороны. Это те, кто вольно или невольно, сознательно или безотчетно, но слишком рано выступал «со стороны» грядущей империи, «предвосхищал» события и искал опоры в чем–то еще неоформившемся, неустоявшемся. К числу таких необходимых и неизбежных жертв принадлежал Цезарь.
Вот почему «проблема» Цезаря, быть может, вовсе не проблема «тирании», или «бонапартизма», или «идеальной монархии», но в большей степени проблема подготовки почвы для новой политической системы. Это — одна из необходимейших жертв в общеисторическом плане. Что же касается трагедии Цезаря как личности, то она заключалась в том, что эта яркая, импульсивная, «волюнтаристская» личность была абсолютно противопоказана надвигающейся бюрократической, бездушной и все нивелирующей системе. Здесь требовался уже не блеск, но умеренность, не талант, но здравый смысл, не озарение, но расчет. Октавиан Август, который был лишь бледной тенью на фоне Цезаря, который был всегда холоден и осторожен, который был воплощением здравомыслия и торжеством рассудочности, который не совершил ни одной ошибки, ни одного тактического промаха, который даже со своей женой Ливией в каких–то случаях говорил по заранее заготовленному конспекту и который, в соответствии со своими собственными предсмертными словами, играл всю жизнь намеченную роль и был непревзойденным лицедеем, — вот кто не просто подходил, но был нужен, даже необходим системе империи, кто стал первым римским императором в совершенно новом значении этого слова — и по имени, и по существу.