Вот она и рассказала про французское кладбище. Было оно, было – когда она, молодая, далеко и легко ходила, и там на памятниках по-французски было написано…
– Дуся, а ты по-французски-то читать умеешь?
– А то нет! – Дуся была амбициозна и не допускала досужих подозрений, оберегая свой престиж. – На памятниках, говорю, написано было буквами французскими, да и старые люди сказывали: это, мол, еще с той войны.
– А где кладбище-то?
Но Дуся позабыла.
Когда роман был опубликован, в последней строчке стояло: Салослово, сентябрь 1979–февраль 1983.
Наверное, Окуджава не просто так поселился в маленьком домике именно в этих местах, чтобы писать роман о 1812 годе.
Под Новый 1980-й я заказала бабе Дусе кукол для подарков под елку. Дуся их шила как бог на душу положит – были они неуклюжи, нелепы, неимоверны; но такая в них ворочалась первобытная мощь! Булату досталась лошадка. Она вошла в состав той зимы.
В те дни, когда Окуджава брал отпуск от труда, мы могли ожидать, что он придет с гитарой.
По поселку бродили интригующие слухи. Ведь если Булат Шалвович пойдет к Даниэлю не просто так, а с гитарой… И хотя нас все еще следовало сторониться, – но Булат, но Окуджава, но песни его! Да пропади всё пропадом! Может быть, стукнуть? В том смысле, что постучать в дверь, просто, по-соседски, как ни в чем не бывало: «Мы тут мимо шли… решили на огонек…»
К самому же, если встретится на пути, – не подступиться: замкнут, насторожен. Не подпустит близко – это видно. Да вот и сам он, легок на помине, запирает домик, идет – но без гитары! Но с ним женщина! С ребенком на руках, здоровый малый, закутан в шаль. И шагают как раз к Даниэлю.
А дело было вот в чем. Обычно о вечере «концерта» Булат сговаривался заранее – тогда к нему шла Марина с огромным серым платком – гитару прятать. Проделка срабатывала; «на огонек» никто не напрашивался. Окуджава не один, неудобно.
И он пел песни – такие знакомые, но слушались, как впервые.
Из воспоминаний Юлия: когда-то они с Ларисой (тогда женой) допустили немыслимую для семейного бюджета роскошь: купили магнитофон «Днепр», поскольку добыли песни Окуджавы. Песни имели вид ленты, узкой, темной, шуршащей.
В ответ – воспоминания Булата о том, как приятельница поведала ему, каким образом ее соблазнял преуспевающий поэт, приглашая в гости: «У меня, говорил, есть армянский коньяк и двести метров Окуджавы» (реальное количество метров, конечно, не помню).
Булат не любил славу и зорко следил за тем, чтобы она не нарушала границы его личного, а тем более творческого пространства.
Вернее, так: он не любил свою славу, – но он ее ценил. Именно она выдала его песням «вид на жительство», она же, разросшись до всемирных масштабов, ограждала от заказных рецензий, а может, гонений. А ведь он, кавказский человек, не прощал оскорблений. Не забыл, как в прессе его называли «пошляк с усиками». Не позволил себе забыть, как освистывали его когда-то в Доме кино. Рассказывал, как позвонили оттуда недавно, пригласили его, уже знаменитого барда, а он объяснил, почему ноги его в этом Доме не будет. И, пересказывая, вдруг на миг стал не московским интеллигентом, но «лицом кавказской национальности». На Кавказе оскорблений не прощают.
А вот еще эпизод, для него характерный. Мучила какая-то болезнь – у него их много было, но эта сильно терзала. Тбилисские друзья-писатели направили его к Джуне, знаменитой тогда целительнице. Она открыла собственный прием на Арбате, вся страна рвалась туда лечиться, и Чабуа Амирэджиби, позвонив из Тбилиси, похлопотал за Булата. Оказалось – зря хлопотал. Когда Джуна увидела Окуджаву в хвосте очереди, то закричала:
– Да как же вы – вы! – в очереди стоите! Проходите сюда, прошу! – И очередь, узнав его, расступилась, пропуская. А он круто повернулся и ушел.
Юлий свою известность переносил беспечно, не придавая ей значения. Никогда не слышала, чтобы рассказывал кому-нибудь, как наша пресса изощрялась: «Наследники Смердякова», «Идеологические диверсанты».
Известность? Да, конечно, – соблазнительное блюдо, но с горькой приправой: ему приходилось бдительно следить, чтобы контакты с ним не навлекли неприятности на головы тех, кто с открытой душой бросался навстречу. Да как уберечь?
Ведь слежка была. Отслеживали, куда бы мы ни отправились, – хоть в Баку, хоть в Таллинн. В Москве, разумеется, тоже глаз не спускали. Так и жил он – между любовью людей и слежкой нелюдей.