А в триклинии дома Помпея уже шумело праздничное пиршество. По выложенному финикийской мозаикой полу, натёртому, как и полагалось в домах римской знати, мятой, порхали разодетые в яркие туники рабы, обнося гостей блюдами из дичи, рыбы и овощей; играла музыка; горели десятки лампионов самых причудливых форм; с потолка свисали шпалеры из алых и белых роз. Чудесный аромат белоснежных цветков мирта смешивался с аппетитными запахами изысканных яств — в этот день лучшие повара Рима (многих из них прислал известный гурман Луций Лукулл) превзошли самые смелые ожидания.
Пока Юлию готовили к её первой брачной ночи (она совершала традиционное омовение — ритуал так называемого «освящения»), Помпей вышел на полукруглую террасу экседры. За ним незаметно последовал Цезарь: в мягких италийских сумерках они легко узнали друг друга.
— Посидим, Гней. — Цезарь опустился на длинную мраморную скамью под сенью дикого винограда.
— Посидим, мой дорогой тесть, — весело откликнулся на его приглашение Помпей.
Какое-то время они молчали, точно наслаждались оба душистой свежестью ночного воздуха.
Плоские вершины пиний уходили в чёрное, усыпанное звёздами небо; лунный свет заливал крыши и колонны портиков, увитые гирляндами цветов и веток с тяжёлыми плодами гранатового дерева.
— Восхитительная ночь! — наконец негромко произнёс Помпей. — Я чувствую себя счастливым как никогда в жизни.
Цезарь кивнул, будто соглашался с его признанием, а затем вдруг спросил:
— Скажи мне, Гней, как разумный человек, а не как пылкий влюблённый, который распаляет свою страсть воображением. Скажи искренне, всегда ли Юлия тебе одинаково дорога?
Помпей вскинул голову и взглянул на Цезаря так, будто никогда прежде его не видел. Глаза его говорили убедительней, чем самые красноречивые признания.
— Я надеюсь, у вас с Юлией всё удачно будет.
— И я надеюсь.
— Дочь-то у меня одна, как одна голова на плечах. Береги её, Помпей.
— Я люблю её, — коротко ответил Помпей и умолк, поджав губы.
Было тихо. Только из глубины дома долетали отрывистые голоса и звонкий женский смех. И вдруг, в этой тишине, оба — как по уговору — вздохнули. Вздохнули и смутились оба.
— Мне пора, — сказал Помпей, вставая.
— Погоди. — Цезарь удержал его за руку.
Наступила пауза.
— Ты помнишь наш уговор?
— Я никогда не забываю того, что обещал, — сухо ответил Помпей: Цезарь начинал разговор (конечно, он возник бы рано или поздно!), который сейчас, этой дивной ночью, был неприятен ему.
— Обе Галлии — Цизальпинскую и Косматую — вместе с Иллириком. А также четыре полных легиона сроком на пять лет, — произнёс Цезарь тоном, не допускавшим возражений.
— Ты их получишь. — Помпей смотрел ему прямо в глаза.
— На пять лет, Гней, — повторил Цезарь твёрдо. — И ни годом меньше.
— Я понял, — сказал Помпей и поморщился: их беседа походила на торг, беззастенчивый и ничем не прикрытый. Если бы это его не касалось, он решил бы, что Цезарь отдаёт дочь в обмен на управление провинциями и командование легионами. Хотя, в сущности, так оно и было.
Цезарь снова умолк, словно задумавшись о чём-то; он сидел с чуть склонённой головой — Помпей мог видеть его зачёсанные с темени на лысеющий лоб тонкие волосы — и расправлял ладонью складки тоги. Помпей в нетерпении переминался с ноги на ногу: он ещё ждал, что скажет или предложит ему человек, чья дочь была для него дороже всего на свете.
— Но видишь ли, Гней, — наконец снова заговорил Цезарь намеренно приглушённым голосом, — я не уверен в том, что при столь чудесно складывающихся для нас обоих обстоятельствах в Риме не найдётся ни одного человека, который стремился бы и, главное, был способен нам противодействовать. Так вот, я хочу знать, сумеем ли мы защитить друг друга и наши семьи?
Помпей ответил почти сразу:
— Кто бы ни внушал тебе тревогу, полагаю, для двоих он не так уж опасен: когда в мешке двое, его труднее столкнуть с моста. А нас даже трое: ведь с нами Богач.
— Красс будет с нами до тех пор, пока не получит вожделенную награду — консулат. И с ним богатые провинции, — отозвался Цезарь с ухмылкой.
Он хотел ещё что-то сказать, но промолчал, заметив в полумраке экседры какое-то движение.
— Невеста заждалась. — Это была Аврелия, мать Цезаря.
В Риме её знали как высокородную добродетельную матрону, заботившуюся о благе своей семьи; сам Цезарь видел в ней ещё и мудрого наставника, друга. Она не была чванлива, не была тщеславна, но во всём её кротком — на первый взгляд — облике угадывалась сильная честолюбивая натура.