В их доме… Помпея стала в нём Гаией через несколько дней после свадьбы Юлии. Всё произошло быстро, без излишней роскоши и шума; сами новобрачные не хотели привлекать внимание толпы: они не были обручены и боялись насмешек. Отец невесты прислал щедрые дары; он был любезен — особенно с зятем — и весел, в отличие от брачующихся. Юлия, сославшись на недомогание, на свадьбу Цепиона не пришла…
— Не жди меня, — бросил Квинт небрежно, отворачиваясь от ищущей его взгляда Помпеи. — Я приду поздно. Сама понимаешь, дела в сенате…
— До утра? — В голосе Помпеи звучала злая ирония.
— Моя несравненная Елена Прекрасная[63], ты почаще заглядывай в зеркало и тогда, может быть, поймёшь, отчего заседания сената так затягиваются, — с жестокой насмешкой отозвался Цепион. Он взглянул ей прямо в лицо и криво улыбнулся.
Помпея и вправду подурнела и похудела после свадьбы; строгая стола[64] болталась на ней, как на жерди; черты лица заострились; возле рта залегли морщинки, вокруг глаз — лиловые тени. Вся какая-то неприкаянная, потерянная…
В Цепионе снова разгорелась злоба, заглушив вспыхнувшее на мгновение сострадание и непонятные угрызения совести. Это печальное, бесцветное существо, которое он вопреки своему желанию назвал своей Гаией, пыталось удержать его подле себя, пыталось влюбить его в себя. Она хотела бы — и он знал это — стать его тенью; она мучила его своей назойливой любовью и просила у него то, чего он дать ей не мог.
— Я буду ждать тебя, Квинт, — сказала Помпея с неожиданным упрямством, — слышишь? Я не сомкну глаз до тех пор, пока ты не вернёшься.
Её слова взбесили Квинта ещё больше. Она говорила покорно и в то же время требовательно, и ему вдруг захотелось ударить её. Но он сумел совладать с собой и, сжав кулаки, сцепив зубы, выбежал из дома.
Он был сам себе противен; он всё ещё злился на себя, на Помпею, на ту горькую ночь. В воспоминаниях всё, что произошло тогда, выглядело уродливо и убого — и запах земли, и плевки поцелуев, и горячие несвязные слова — и, когда он думал об этом, стыд и отвращение, как дурнота, овладевали им. Он винил себя в слабости, но ещё больше винил Помпею…
— …Эй, красавчик, хочешь пойти со мной? — Игривый голос заставил Цепиона замедлить шаг.
Он вскинул голову и только тогда понял, что ноги сами привели его в тот квартал, где произошла та встреча с Помпеей… той его несчастной, одинокой ночью…
Цепион молчал, внимательно разглядывая стоявшую у дверей лупанария белокурую женщину, которая улыбалась ему, зазывающе выпятив пышную грудь. Он смотрел на неё и ощущал, как медленно и неудержимо пробуждается в нём тоскливое желание обладать женским телом: с тех пор, как Помпея заняла место хозяйки у очага в его доме, он ни разу не возлёг с нею на супружеское ложе.
— Пойдём! Ты не пожалеешь. — Куртизанка была так же настойчива, как и соблазнительна.
— И ты поможешь мне излечить мою тоску? — хрипло спросил Цепион, глядя на неё исподлобья хмурым недоверчивым взглядом.
— Клянусь Приапом и Венерой Эрицинской, со мной ты позабудешь все свои горести и беды! — Она взяла его за руку и подалась к нему всем телом. — Ведь это моё ремесло…
… Квинт встал, потянулся и, зевнув, взглянул на женщину, лежавшую с закрытыми глазами и лёгкой усмешкой в уголках губ. Взглянул на неё, как на нечто бесчувственное, отстранённое, дерево или животное. Недоумённо покачал головой: совсем недавно — всего несколько мгновений назад — она дарила его бурными ласками, а теперь у него осталось только чувство неловкости, даже стыда оттого, что он здесь, в лупанарии, и разглядывает куртизанку, совершенную и порочную в своей наготе.
— Не уходи, — вдруг проговорила она, открыв глаза. Теперь она смотрела прямо на него, моляще и в то же время призывно. — Останься со мной ещё… хоть ненадолго… Ещё один разок. Я не возьму с тебя денег…
Квинт был изумлён.
— С чего бы это? — спросил он, кривя губы в пренебрежительной ухмылке, которая должна была скрыть его замешательство.
— Ты ещё очень молод и, может, сам не понимаешь, какой силой одарили тебя боги. — Куртизанка казалась ему до смешного серьёзной. — Давно я не встречала в этом городе мужчин, у которых Мутун[65] в чреслах… Любая женщина, если, конечно, она не холодна, как снег на Альбанской вершине, почувствует себя счастливой с тобой… И я прошу тебя: останься…
Не произнося ни слова, Квинт быстро оделся и, бросив на низенькое колченогое ложе тускло блеснувший в полумраке денарий, вышел на улицу.
63