Лёгкие шаги — и кто-то откинул покрывало с её головы.
— Ты можешь встать? — Аврелия склонилась над девушкой и положила руку ей на лоб. Во взгляде её всегда печальных золотисто-зелёных глаз светилась нежность. — Приехал твой отец. Хочет говорить с тобой…
Цезарь сидел за своим столом в таблинии — большой, загромождённой ларями и множеством полок комнате, где хранились деловые и хозяйственные архивы; здесь было два скульптурных изваяния: бронзовый бюст Гая Мария и мраморный — Александра Великого. В домашней льняной тунике, в сандалиях на босу ногу, Цезарь больше походил на примерного семьянина, простого обывателя, равнодушного ко всему, что не имело непосредственной связи с его хозяйством, нежели на державного мужа, задумавшего ниспровергнуть республику.
Увидев дочь, Цезарь спросил, как её самочувствие, потом, склонившись к столу, произнёс небрежно-доверительным тоном:
— Надеюсь, ты поняла, насколько серьёзны намерения Гнея Помпея?
— О да! Да… — И Юлия всё вспомнила.
Гней Помпей. Помпей Магн[21]. Что было в нём такого, что располагало в его пользу прежде, чем он успевал заговорить? Зрелая сила, царственные повадки, привлекательная внешность — в нём находили сходство с изображениями великого Македонца[22]. А кем он был для неё? И кем она была для него? Ничего ведь не было… Или что-то всё-таки было?
… Это было лишь однажды, во время прогулки в Альбанских горах — там у Помпея чудесная вилла, куда он пригласил Юлию с её отцом в гости. Они говорили о поэзии и спорили, обсуждая трагедии Еврипида и паллиаты Плавта, и Юлия так увлеклась, что, сделай она ещё один шаг, непременно сорвалась бы со скалы, на которую они взобрались. Сначала она даже не поняла, отчего Помпей вдруг резко привлёк её к себе. Воздух донёс до неё горьковато-тёрпкий запах его кожи, она ощутила его горячее дыхание — и сердце её забилось трепетно и часто, точно пойманная в силки птица, от столь неожиданной, пусть и кратковременной близости. Это длилось мгновение, и, наверное, для самого Помпея ничего не значило, но Юлия ещё долго после этого не смела поднять на него глаза.
Зато взгляд его глаз — тёмных, живых, умных — она ловила на себе не раз. Ей был приятен этот взгляд, исполненный ласки; она ждала его, хотя и не искала. По каким-то едва уловимым признакам Юлия догадывалась, что Помпей всё время ощущает её присутствие, знает и помнит о ней, даже если не смотрит на неё. Каждый свой жест и каждое сказанное слово он как бы оценивал со стороны — с её стороны…
Так что же, — в который раз спросила она себя, — неужели он полюбил меня?..
Горячая волна обожгла ей сердце. «… я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом», — эхом пронеслись в её памяти слова Помпея, и она вздрогнула, подумав, что прежде ей уже говорил их другой.
Юлия повела плечами, словно стряхивая с себя оцепенение, и взглянула на отца. Тот говорил и говорил, быстро и уверенно (несомненно, заранее продумал свою речь) и, казалось, совсем не замечал настроения дочери.
— Отец… — Юлия попыталась прервать его. Что он в конце концов хотел втолковать ей?
Цезарь приподнял руку.
— Не спорь со мной, Юлия! Я дольше тебя живу на этом свете и знаю истинную цену словам и поступкам. И, разумеется, лучше тебя знаю людей.
Он грудью лёг на стол, чтобы заглянуть Юлии в глаза.
— Помпей Великий! Чем не жених для дочери Цезаря?
В комнате, пропитанной запахом пергаментных свитков и восковых табличек, наступила тишина.
Глядя на отца и думая о Помпее, Юлия неожиданно обнаружила, что сравнивает их. Слова и жесты, исполненные особой значимости, чарующее обаяние, упорство и воля — в этом и была их схожесть. Юлия боготворила своего отца; её восхищали его целеустремлённость и настойчивость; она никогда не сомневалась в его надёжности и непоколебимости того таинственного престижа, которым наделён мужчина — глава фамилии. И, пожалуй, именно таким, как он, она хотела бы видеть своего избранника, отца своих детей… Размышляя об этом, Юлия ещё не сознавала, что уже сделала свой выбор.
Но в этот миг она услышала — может, это голос памяти снова взывал к её сердцу? — далёкие слова: «Ты же не станешь перечить отцу, если он захочет устроить твою жизнь по-своему? И если — он откажет мне?»…
Юлия яростно тряхнула головой, будто отгоняла некое призрачное и вместе с тем назойливое видение, и неуверенно проговорила: