— Уверена, что не дам тебе умереть… — ответила Юлия, задыхаясь от объявшего её желания.
Она ощущала горячее дыхание любимого — близость его тела пробуждала в ней настойчивое желание отдаваться ему снова и снова; ей хотелось снова и снова целовать его; хотелось смеяться от счастья — необыкновенная ни с чем не сравнимая нега обволакивала её тёплым облаком; хотелось, чтобы этот чудесный день был бесконечным и всецело принадлежал только им двоим.
В предзакатное очаровательное безмолвие внезапно вторгся — точно из другого мира — требовательный голос:
— Гонец от сената к проконсулу Гнею Помпею!
Юлия ощутила, как её муж напрягся всем телом, и его волнение передалось ей.
— Никого не желаю видеть, — проговорил он, хмурясь. И спустя мгновение — уже не так решительно — прибавил: — Никого…
Юлия помолчала немного, прежде чем сказать:
— Очевидно, случилось нечто неожиданное и серьёзное. Иначе сенат не стал бы разыскивать тебя в Альбанских горах.
— За прошедшие полгода всё самое неожиданное и серьёзное уже случилось. Катон уехал на Кипр, твой отец, как и хотел, получил свои легионы и обе Галлии, пройдоха Клодий стал народным трибуном… Что же такого могло произойти в Риме Цезаря, что сенату вдруг понадобился Помпей?
Последние слова Помпея, произнесённые с едва уловимой злой иронией, неприятно удивили Юлию. Она даже вся съёжилась от внезапного чувства отчуждённости.
Что это? Неужели Помпей, её возлюбленный муж, единственный её мужчина, в котором ей дорого всё — и доблесть, и благородство, и честолюбие — и которого она, как ей казалось, понимает, завидует славе её отца? А если это так, то разве может он (способен ли) искренне любить дочь человека, к которому испытывает столь низкое чувство?..
— Ладно, — сказал Помпей, немного поразмыслив. — Так и быть, приму гонца.
С этими словами он откинул покрывало и вскочил. Нагой, статный, мужественно красивый, стоял он на ярком персидском ковре, в багровом свете заходящего солнца, и Юлия, глядя на него, невольно залюбовалась им.
Он великолепен. Нет, он велик. Помпей Великий… И разве не я, дочь Цезаря, наследница рода Юлиев, достойна его любви? — с гордостью думала Юлия, и чувство отчуждённости, нахлынувшее на неё впервые за полгода супружеской жизни, постепенно покидало её. — Правда, я не всегда угадываю, что происходит в нём… Но я научусь и этому, непременно научусь…
И когда Помпей, облачившись в тогу, оставил её одну на их ложе, она уже была готова обругать себя за то, что позволила сомнениям — пусть всего на мгновение — вкрасться в её сердце. Если бы он не любил её по-настоящему, была бы она так счастлива рядом с ним и так несчастна и одинока, когда он покидал её?
Помпей возвратился озадаченный и хмурый.
— Завтра мне необходимо быть в Риме, — напрямик объявил он, едва владея собой от видимой досады.
— Завтра? — переспросила Юлия, глядя на него широко раскрытыми глазами.
— Цезарь… твой отец привлёк к суду Цицерона, — начал объяснять Помпей, и в его голосе Юлии почудилось то ли нетерпение, то ли негодование. — Один из прославленнейших мужей Рима попал в опасное положение подсудимого. Сенат просит меня защитить Цицерона от нападок Клодия и уговорить Цезаря снять с него обвинение…
— Не уезжай, Гней! — Юлия не желала слушать его дальше. — Не оставляй меня одну…
Слёзы уже катились по её лицу — она ощущала на губах их горький вкус.
— Долго я там не пробуду. — Он ещё пытался успокоить её. — Встречусь с твоим отцом — и сразу же вернусь.
— Нет, нет, не уезжай, — жалобно и вместе с тем упрямо, как капризный ребёнок, повторила Юлия и в порыве необъяснимого волнения прижала его руку к своей груди.
Ей казалось, что, если сейчас он оставит её, из её жизни безвозвратно уйдёт то бесценное, чем она недавно безраздельно владела.
Не говоря ни слова, Помпей обнял её и стал целовать. На мгновение отодвинулся, чтобы посмотреть на неё, и снова с силой прижал к себе. Он не уехал.
Глава 14
Огромный дом Марка Лициния Красса, богатейшего в Риме человека, чьё состояние оценивалось в двести миллионов сестерциев, находился на Палатине — древнем «квадратном Риме» — цитадели римской знати и простым горожанам казался неприступным и величественным. Построенный на месте древнего этрусского храма, дом Красса походил на дворец из белого марпесского мрамора, где были и фрески, и изысканная мебель, и дорогая утварь, и редкие статуи. В Риме говорили, что Красс собрал в своём доме богатейшие коллекции, которые он скупил за бесценок или выпросил себе в дар во времена проскрипций Суллы[67].
Час был поздний. В доме царила тишина — все давно спали; только в таблинии горел свет и иногда слышался какой-то шорох. Пламя лампиона бросало на всю стену тень, которая плясала и корчилась, между тем как человек, окружённый восковыми табличками и папирусными свитками, сидел почти неподвижно.
Хозяин дома, справедливо прозванный своими соотечественниками Богачом, внимательно просматривал векселя, долговые расписки и прочие деловые бумаги; иногда он то тяжело вздыхал, то бормотал что-то себе под нос — и при этом лицо его мрачнело. Отобрав листы с подписью Сергия Катилины, которые попадались ему чаще других, Красс сердито смял их в кулаке.
Луций Сергий Катилина являлся одним из тех, кто должен был оплатить все свои счета по самой высокой цене. Снабжая его золотом и негласно подстрекая к мятежу, Красс мечтал приобрести диктатора-должника. Но Катилина обманул все его расчёты. Высланные сенатом легионы разбили армию мятежников, а их предводитель был убит в последнем бою. Катилина проиграл; Крассу удалось выйти сухим из воды, хотя Цицерон, выступая в сенате, не раз намекал на его причастность к заговору…
В ту пору будущее казалось Крассу ещё более тёмным, чем нависшее над Римом свинцово-серое зимнее небо. Он не сумел извлечь выгоду из заговора Катилины; он без пользы потратил на него кучу денег, подвергал себя опасности без всякого результата. На что ему было рассчитывать? И смел ли он появляться в курии, когда там, после намёков Цицерона, на него косо смотрел каждый второй сенатор?..
А потом положению Богача стала угрожать новая опасность: из Азии с армией возвращался Гней Помпей — его давний соперник в борьбе за место первого человека в Риме. В сенате шли о Помпее всевозможные слухи, и ещё до его прибытия поднялось смятение, так как многие patres опасались, что доблестный полководец поведёт своё войско на Рим и установит твёрдое единовластие. Красс, взяв с собой семью и деньги, уехал из Города, своим решением вызвав у сенаторов недоумение и усилив царившее среди них смятение. Одни говорили, что он испугался, другие считали, что он поступил так, желая дать пищу клевете, чтобы разжечь зависть к Помпею.
Богач же, затаившись на своей загородной вилле, выжидал. Он знал, что, как только в Рим из Дальней Испании вернётся Цезарь, весы власти качнутся в противоположную от Помпея сторону. На этот раз его расчёт должен был оказаться верным. Если бы не поручительство Красса, Цезарь ни за что бы не вырвался в свою провинцию: кредиторы не отпускали его и собирались привлечь к суду. Таким образом Богач снова заполучил должника с безмерным честолюбием и упорством в достижении целей. А главное: сила и энергия Цезаря были нужны Крассу для борьбы против Помпея.
Однако, прибыв в Рим, Цезарь вместо того, чтобы принять сторону Красса, рядом с ними обоими поставил Помпея. Более того, ему удалось примирить давних недругов и взамен прежней вражды соединить их узами триумвирата…
Снова тяжело вздохнув, Красс откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Что ж, надо признать, Цезарь превосходно уладил дела в государстве, слив из всех троих непреоборимую силу, лишившую сенат власти. Уступив Цезарю в одном, Красс тем не менее считал себя в остальном выше него. Как и выше Помпея. И потому посчитал себя уязвлённым тем, что Цезарь, не посоветовавшись с ним, объявил Помпея принцепсом сената до конца своего консульского правления…
67