Взяв на себя — по традиции — обязанность жрицы, Кальпурния, окружённая целомудренными весталками, прочитала положенные молитвы и возлила у статуи богини ритуальное вино.
Поднеся к губам свою чашу с игристым напитком, Юлия украдкой разглядывала собравшихся в доме её отца женщин. Одни из них были одеты в скромные римские столы, другие — в яркие расшитые сирийские ткани и полупрозрачный шёлк-серикум; одни украсили себя лишь причёсками, другие блистали драгоценностями.
Ещё столетие назад ни одна из матрон, участвовавших в мистериях в честь богини, столь таинственной, что её настоящее имя запрещалось произносить вслух, не посмела бы явиться в чужеземной одежде. В обиходе были строгие столы — платья добродетельных римских матрон. Но с завоеванием Востока прежде презираемые суровыми квиритами обычаи влились в жизнь их потомков. Стремление к роскоши изнежило и развратило римлян, распространившись не только в среде нобилей, но и среди городских низов. Экзотические овощи и фрукты, как и блюда из них, считались признаком достатка. Призывы поэтов и философов, сторонников старого сурового Рима былых времён, вернуться к обычаям предков не возымели успеха. Ныне сыновья Ромула Квирина предпочитали «горячей репе» пышные яства чужеземной кухни. Влияние Востока отразилось также на одежде и поведении женщин. Едва ли не каждая, выйдя в свет, стремилась выделиться богатым нарядом и драгоценностями, стоимость которых порою превышала стоимость городского жилья.
А где же можно было показаться во всём блеске, как не в женском обществе? Вот и праздник Доброй богини для многих матрон стал поводом для того, чтобы и себя показать, и на других посмотреть. И более всех на нём выделялась, пожалуй, матрона Сервилия. Полупрозрачный паллий, накинутый поверх столы багряного цвета, волочился по полу, точно мантия восточного владыки; высоко взбитые пышные кудри, украшенные заколками в виде листьев, напоминали тиару; на руках блестели золотые браслеты; на груди её мерцала благородным светом необыкновенно крупная эритрейская жемчужина.
У этой жемчужины была своя история. Её, стоившую целого состояния — более шести миллионов сестерциев, Сервилии подарил Цезарь. В знак своей неувядающей любви к ней и — несмотря на третью женитьбу — постоянства…
Имея четырёх взрослых детей — сына и троих дочерей, Сервилия была ещё довольно хороша собой: изящный, почти девический стан, нежное лицо с алебастрово-белой кожей, роскошные тёмно-русые волосы. Её всегда сопровождала толпа поклонников и, как поговаривали городские сплетницы, некоторые из них добивались её особой благосклонности. По тому, как она держала себя с безукоризненным достоинством, её можно было принять за идеал добродетельной римской матроны, каких осталось не так уж много. Но о том, каким разнузданным утехам предавалась она в своих покоях, оставаясь наедине с очередным любовником, знали только те, кто в этих покоях побывал. Порций Катон, известный своей приверженностью строгим нравам, пресекал любые попытки очернить имя своей сестры — и людская молва обходила её стороной.
— Смотри, как вырядилась! — шепнула Юлии Атия, её двоюродная сестра. — Понатыкала золотых листьев в волосы и думает — ах, как хорошо, как богато. А платье и вовсе похоже на саван с золотым позументом!
Но Юлия думала совсем другое о наряде Сервилии. Она догадывалась, что матрона таким образом стремилась привлечь к себе внимание тех, кто, злорадно посмеиваясь у неё за спиной, думал, что Цезарь забыл её. Особенно Юлию поражала и восхищала жемчужина. Надев её, Сервилия наглядно доказывала всем, что даже женитьба на молодой и красивой Кальпурнии не охладила пыл Цезаря к давней любовнице.
— И всё-таки она красавица! — ответила Юлия родственнице, не отводя от Сервилии восторженного взгляда: какой же надо быть уверенной в себе, чтобы не бояться вызвать различные кривотолки и сплетни!
— Ничего особенного я в ней не замечаю! — фыркнула Атия. — И, честно сказать, удивляюсь дяде, который от свеженькой румяной Кальпурнии бегает к этой молодящейся старухе!
Юлия бросила на неё укоризненный взгляд:
— У любви не бывает возраста, Атия.
— Ну да, ну да, — торопливо согласилась Атия и, вспыхнув густым румянцем, виновато отвела глаза в сторону.
Муж Атии, Гай Октавий, был старше неё всего на пять лет, и у них уже подрастали двое детей: дочь Октавия и малыш Гай[71].
— Ты не знаешь, почему не пришла Помпея? — спросила Юлия чуть погодя, не увидев среди приглашённых другой своей родственницы — по мужу. — Ведь это праздник всех замужних женщин…
— Наверное, потому что ей теперь необходим полный покой, — сказала Атия тоном человека, которому всё обо всех известно. И затем, быстро взглянув на Юлию, прибавила: — Боги не оставили твоего милого друга детства: скоро он станет отцом.
Юлию словно кулаком в грудь ударили. Даже себе она не могла бы толком объяснить, отчего ей вдруг стало трудно дышать. Неужели она думала, что любовь Квинта будет принадлежать ей одной? Что он никогда не коснётся другой женщины и больше никогда не произнесёт слов, которые говорил только ей? Был ли он так же нежен с Помпеей как когда-то — с ней? И кем была для него Помпея — женой, навязанной обстоятельствами, или возлюбленной? Чем больше Юлия старалась представить, что Квинт равнодушен к Помпее, тем сильнее в этом сомневалась. Теперь он с каждым днём будет становиться всё более далёким, чужим, и в конце концов она потеряет его навсегда. Это было невыносимо больно, слёзы закипали у неё на глазах…
— Так вот, оказывается, по какой причине я уже два раза на этой неделе вижу его во сне, — только и произнесла она, прикрыв глаза ресницами.
— Что держишь в уме, то и видишь во сне, — как будто поддразнивая её, улыбнулась Атия. — Не смущайся — я же не чужая тебе… Я все твои тайны знаю и в сердечке твоём, словно в открытой книге, читаю…
— Это неправда, — тихо сказала Юлия, по-прежнему не поднимая взгляда. — Я совсем не думаю о Цепионе. У меня есть муж, которого я люблю; Квинт теперь тоже не один…
— И всё же ты ревнуешь его, Юлия! Порой мы, женщины, такие… как бы верно сказать?.. — собственницы. Даже если сами нарушаем верность, мечтаем, чтобы нас прощали и любили вечно…
Лукаво улыбнувшись своим словам, Атия помолчала, а потом, приняв озабоченный вид, спросила у Юлии:
— А что же вы с Помпеем? Не торопитесь стать родителями? Но ему-то, может, всё равно: Муция троих успела родить. Однако ж у тебя как раз тот возраст, чтобы стать матерью… Не будешь сердиться, если я спрошу, по-прежнему ли Помпей так великолепен в постели, как о том говорили все его женщины? Может, причина в том, что он уже не способен иметь детей — в силу возраста и вызванных этим изменениях?
Краска бросилась в лицо Юлии. Едва сдерживая негодование, она ответила:
— У меня нет опыта в таких делах. Мой муж — мой первый и единственный мужчина, мне не с кем его сравнивать. Но могу тебя уверить в одном: ему ничто не мешает иметь детей.
— Тогда будем надеяться!
— Послушай, Атия, я замужем всего семь месяцев и думаю, что ещё рано тревожиться.
— Если не понесёшь до февраля, поведу тебя на праздник Луперкалий[72]. Выйдешь навстречу жрецам и подставишь обе руки под удары их косматых шкур. Говорят, что это облегчает роды беременным, а бездетным помогает понести.
Слова эти Атия проговорила тоном, не допускающим ни малейших возражений, будто решала за Юлию на правах старшей, чуть ли не устраивала её судьбу.
Юлия повернула голову, как бы желая получить поддержку у Аврелии, которая стояла в нескольких шагах от внучек, скрестив руки на груди. Однако ей не удалось перехватить взгляд Аврелии: внимание пожилой матроны было приковано к вошедшей в атрий новой участнице священнодействий.
Это была совсем молоденькая девушка, скорее подросток, тонкая и хрупкая, как весенний стебелёк. Узенькое, трогательное личико, полускрытое покрывалом, носило следы бессонницы и слёз. Это была Туллия, единственная дочь Цицерона.
72