— Таким образом, получив в сенате большинство голосов, Помпей встал во главе снабжения хлебом и теперь собирается отплыть в Сицилию, Сардинию и Африку за зерном, — продолжил Клодий, и по его тону, выражению его лица было ясно, что он испытывает к противнику ещё больше зависти и злобы, чем прежде. — Если ты, мой друг, уверен, что тебе по силам избавить Рим от Помпея, я не стану удерживать твою карающую руку…
Спустя какое-то время Цепион, сопровождаемый треском скатывающегося гравия, достиг подножия горы. Клодий, верхом на поджарой лошади, спускался следом за ним.
— Ах, да, чуть не забыл! — крикнул он Квинту в спину. — Тогда, на Форуме, Помпей избежал смерти, а вот его ребёнок погиб…
Квинт резко остановил коня и обернулся.
— А Юлия? Она жива?! — вскричал он. Он чувствовал, как у него подёргиваются мускулы лица.
— Приходит в себя от потрясения…
Хлестнув по боку коня, Квинт помчался вперёд. Выехав на проезжую дорогу, Клодий галопом понёсся следом за ним…
Добравшись до дверей дома Помпея, Квинт остановился и, пройдя вверх и вниз по улице, снова замер у порога, вызвав недоумение привратника. Он уже готов был сделать тот ложный шаг, которого поклялся никогда не делать, — войти в дом, с которым было связано столько мрачных воспоминаний, но ему помешала… Помпея.
— Для чего ты здесь? — Она стояла у Квинта за спиной — узнаваемая и в то же время не знакомая, более настоящая, чем он сам, потерявшийся среди теней прошлого, утративший вкус жизни, не способный прощать.
Квинт не удивился бы, встреть он её в другом месте и при других обстоятельствах. Но оттого, что Помпея оказалась здесь в то же время, что и он, оттого, что голос её прозвучал непривычно грозно, Квинт совсем растерялся. В замешательстве он пробормотал, что зашёл мимоходом, и отвёл от Помпеи глаза.
— Я слышала, тебя долго не было в Риме… Ты уже знаешь о том, какое горе случилось в семье моего отца?
Квинт промолчал, и тогда Помпея рассказала ему о том страшном дне, когда на Помпея напали на Форуме. Кто-то увидел кровь на одежде Помпея и решил, что триумвир смертельно ранен. Слух об этом достиг дома Помпея раньше, чем он туда вернулся. Когда Юлии сказали об окровавленной тоге мужа, она неистово закричала и лишилась чувств. И все, кто был с нею рядом, поняли, что ей не доносить ребёнка до положенного срока…
Квинт содрогнулся от рассказа Помпеи, он не мог говорить. То, что он услышал, казалось гораздо более тяжёлым, чем он мог бы представить. Он почувствовал себя запятнанным кровью невинной жертвы, ребёнка, которому было не суждено появиться на свет только из-за его слепой ненависти и жажды мести. Теперь он мечтал об одном — навеки изгладить тот день из своей памяти, притвориться, будто ничего не случилось. Он и думать не хотел о том, что стал причиной такой трагедии…
— Все мы несчастные создания, — сказала Помпея с грустью. — Несчастные и одинокие… Отказываясь от любви к тебе, выжигая её в своём сердце, я испытала самую глубокую горечь, какую жизнь мне когда-либо уготовила. В Фавсте я тоже вижу своё одиночество, но в нём, в отличие от тебя, есть лёгкость и простота. Болезненные переживания чужды ему. Он способен дать мне любовь, ради которой стоит жить. Но, странное дело, с ним я чувствую себя ещё более несчастной и одинокой, чем в своих воспоминаниях о тебе…
Помпея зарделась (как знакомо ему было это её смущённое, немного виноватое выражение лица!) и, окинув Квинта прощальным взглядом, прошествовала мимо него в дом своего отца. Цепион, с поникшими плечами, сгорбленный, точно вдруг состарился на несколько лет, побрёл прочь.
Глава 25
Благодарственные молебствия, объявленные сенатом в честь побед Юлия Цезаря в Галлии, длились больше месяца — дольше, чем для кого-либо за всю историю Римского государства. Огромную территорию Галлии, между Пиренейским хребтом, Альпами, Севеннами и реками Роданом и Рейном, Цезарь обратил в римскую провинцию и обложил её налогами. Золото, серебро и прочую богатую добычу, захваченную в походах, он отсылал в Рим — на подкупы и подарки влиятельным магистратам и их жёнам, чем приобрёл расположение многих. Невиданный поток рабов, хлеба, скота не прерывался, пока не затопил всю Италию. С благосостоянием государства возрастало могущество Цезаря. Его сподвижники, оставшиеся в Риме, чувствовали себя всё уверенней. В Городе всё чаще восхваляли заколдованно-удачливого полководца и посмеивались над его противниками в сенате, теряющими из-под ног политическую почву.
Этот неправдоподобно счастливый человек, чьё имя звучало на устах каждого квирита, регулярно отправлял в Рим письма, наполненные словами горячей любви и трогательной заботы. Все они были адресованы одному человеку — Юлии, единственной дочери Цезаря.
Письма отца грели Юлии душу, помогали не думать о тех жестоких страданиях, которые терзали её после потери ребёнка. Боль внизу живота постепенно ослабела, прошла и мучившая её лихорадка. И только душевная горечь уходила медленнее всего — по капле, по слезинке…
Юлия лежала, пила травяные отвары, которые готовил для неё Агатон, и, закрыв глаза, прислушивалась к шороху опадавшей листвы: он казался ей тихим плеском спокойного моря и напоминал безмятежное детство, проведённое у неаполитанского залива. Сейчас, спустя столько лет, прошлое казалось ей невероятно счастливым, позлащенным ностальгией временем.
Рим, кишащий возбуждённым молебствиями народом, гладиаторские бои, шутовство уличных мимов, огни иллюминации, несущаяся отовсюду громкая музыка — всё это утомляло и отталкивало Юлию. Палатин, с его гремящими оргиями дворцами, полный празднословия и нескончаемой суеты, стал невыносим.
— Гней, милый, увези меня отсюда, — однажды взмолилась Юлия, почувствовав, что, пробудь она в Городе ещё немного — и сойдёт с ума.
Для Помпея это обращение к нему было больше, чем просьба. После того трагического дня ему казалось, что Юлия начала отдаляться от него: она уходила в себя, замыкалась в скорбном одиночестве, из которого он не мог её вырвать. Хуже всего было, когда она только молча смотрела на него. Это было красноречивое молчание, язвившее больнее, чем гневный укор. Юлия давала ему понять: в том, что случилось, была его вина. Останься он тогда в Кампании, рядом с нею, беда обошла бы их стороной…
И потом, когда сенат наделил его полномочиями наполнить рынки хлебом, а море покрыть грузовыми судами с продовольствием, он никак не мог решиться отплыть в провинции. В тяжёлых раздумиях он метался между государственным долгом и любовью к жене. Как сказать Юлии о том, что им надо на время расстаться? Как оставить её одну теперь, когда она так нуждается в нём, в его присутствии? Он видел, какой хрупкой сделала её потеря ребёнка, видел, что только его любовь придаёт ей силы, и у него недостало духу начать разговор, который мог повредить ей.
Но Юлия первой начала разговор. С удивительным спокойствием (напускным или ей вправду было безразлично?) она сказала, что сейчас Помпей Магн нужен Риму как никогда прежде и благословила его в путь. Но видят боги, как же он рвался потом из провинций домой, к ней! Когда он собирался выйти в море, поднялась буря, и кормчие не решались сняться с якоря. Тогда Помпей первым взошёл на борт корабля и, приказав отдать якорь, вскричал: «Мне нужно плыть, а жить вовсе не необходимо!»…
И вот, после стольких месяцев размолвки, она впервые высказала своё желание.
— Хочешь, мы уедем в Кампанию прямо сейчас? — отозвался Помпей на просьбу Юлии; огромная, мальчишеская радость озарила его широкое, сразу просветлевшее лицо.
Эта радость была такой искренней, что Юлия как-то сразу примирилась с ним.
— Именно об этом я и подумала, — с улыбкой сказала она и позволила ему обнять себя.
В тот же день они уехали на виллу близ Неаполя.
Солнце накалило стены огромного светлого дома, утопающего в изумрудной зелени сада; тени стали густыми и резкими рядом с ослепительным морем светом. Помпей ни на минуту не оставлял Юлию одну, он пообедал с ней, они вместе прошлись по саду.