Когда спустились сумерки, были забыты и Рим и всё то горестное, что было с ним связано. Они снова остались наедине друг с другом — в сладостной тиши кампанской виллы. Потом настала ночь, и это была блаженная, долгожданная и незабываемая ночь.
Они снова начали жить.
Как и прежде, они целыми днями ничего не делали и были очень заняты. Пили изысканное вино, катались на лодке по заливу, читали стихи греческих поэтов на скамье под тенистым деревом, играли в шашки. А по ночам сгорали от страсти, безвольно отдаваясь счастью обретения друг друга…
Между тем обстановка в Риме накалялась. Близилось время избрания новых консулов — и поговаривали, что курульные кресла скоро займут двое из триумвиров: Красс и Помпей. И что большинство магистратур уже якобы поделены между приверженцами триумвирата, лидером которого считался (не без оснований!) Цезарь, стоявший во главе своих непобедимых легионов.
Луций Домиций, при поддержке Катона выдвинутый в консулы на будущий год, стал открыто грозить, что, став консулом, он добьётся того, чего не добился претором, и отнимет у Цезаря его войско. Узнав об этом, Цезарь вызвал Красса и Помпея в Луку, один из городов своей провинции, для важного совещания.
Отложив письмо, которое привёз гонец Цезаря, Помпей задумался. Горькая досада и тревожная нерешительность знакомо сдавили грудь. Уехать теперь — когда всё стало как прежде? Когда ощущение вновь обретённого согласия и счастья кружит голову как молодое вино? Снова оставить Юлию в одиночестве?..
Сидя за своим столом в таблинии и подперев голову рукой, Помпей размышлял, как ему следует поступить. Но Юлия и в этот раз пришла ему на помощь.
— Отец приглашает меня в Луку, — радостно защебетала она, прижимая к груди свиток с печатью Цезаря. — Он пишет, что я могу — нет, я должна! — поехать к нему с тобой. И что Кальпурния поедет вместе с нами и ещё — что он разослал приглашения по меньшей мере двумстам сенаторам и их жёнам. Ах, милый, я так счастлива! Можешь ли ты представить, как я соскучилась по отцу?..
Помпей не успел ответить — Юлия внезапно побледнела и, лишившись чувств, едва не упала навзничь. Он подхватил её, бережно прижал к себе и с тревогой вгляделся в её лицо. Сейчас оно казалось ему ещё более детским и вместе с тем умудрённым — как у человека, познавшего горечь страданий и вновь обретшего бодрящую силу надежды.
Юлия прерывисто вздохнула; дрогнули чёрные загнутые кверху ресницы.
— Не пугайся, любимый, — шёпотом проговорила она, глядя Помпею в глаза. — В моём нынешнем положении такие обмороки не должны беспокоить…
Помпей уставился на неё, от растерянности открыв рот. Правильно ли он понял её слова?
— Ребёнок? — произнёс он, чувствуя, как дрожат у него губы. А увидев, как Юлия кивнула, закричал: — Ребёнок! У нас будет ребёнок! Это же чудо!
И залился оглушительным, ликующим смехом, неистово стиснув Юлию в объятиях.
Столь безмерная радость Помпея передалась Юлии, и она почувствовала себя сильнее. Исчезло уныние тяжких воспоминаний, настоящее предстало перед глазами в упоительном и радостном возбуждении. Пение птиц, детский смех, даже голоса суетившихся слуг отзывались в сердце Юлии торжеством жизни.
Она ощупывала свой живот, прислушиваясь к тому, что свершается у неё внутри, улыбалась углублённой в себя улыбкой и не уставала благодарить богов за то, что снова дали ей надежду стать матерью. А Помпею, когда он на неё смотрел, чудилось, будто она вся лучится безудержным счастьем…
— Агатон против того, чтобы ты отправлялась в столь долгий и, несомненно, опасный для тебя путь, — сурово приступила к внучке Аврелия, прервав её сборы. — Да, боги вновь благословили вас, но этот дар столь хрупок, что любая беспечность может уничтожить его… Задумайся над моими словами, Юлия, и будь благоразумна. Ты уже давно не дитя, а женщина, у которой здравый смысл должен преобладать над чувствами.
Юлия склонила голову:
— Говорить такое нетрудно, а вот откуда взять силы, чтобы суметь побороть такие чувства, как любовь к мужу и отцу?
— Сейчас для тебя единственное допустимое чувство — любовь к ребёнку, которого ты носишь. — Аврелия была непреклонна.
Юлия была глубоко опечалена новой разлукой с любимым мужем, хотя в действительности понимала, что бабушка была права.
Аврелия опекала её, указывала, что ей можно есть, а чего нельзя, когда ей надо отдыхать и когда гулять. Помпей же все дни, вплоть до своего отъезда (он согласился с доводами Агатона, хотя предстоящая разлука уже заполняла его сердце тоской), обходился с Юлией так, будто она стала какой-то удивительно ранимой, а он был обязан оберегать каждый её шаг.
Выражение именно этого чувства — нежной заботы о ней — Юлия увидела на его лице, смешанное с тревогой о будущем, в день расставания. Когда же Помпей направился к двери, её охватило такое отчаяние, такая растерянность, она почувствовала себя такой одинокой, что, не помня себя, бросилась к нему и крепко обвила его за шею руками.
— Я вернусь, — прошептал Помпей ей на ухо, — вернусь, чтобы больше никогда не разлучаться с тобой.
В ответ на его обещание Юлия молча кивнула и попыталась улыбнуться, хотя слёзы, которые она пыталась сдержать, уже текли по её нежным щекам.
Глава 26
Магистраты, промагистраты и двести сенаторов (из шестисот, числившихся в цензорских списках) прибыли в Луку, торопясь прокричать Цезарю «ave» и изъявить своё восхищение. Склонив лысеющую голову, повелитель железных легионов принимал изысканные приветствия с благожелательной улыбкой, хотя в глазах его читались недоверие и сарказм. Он знал, что большинство его гостей, заискивающе заглядывающих ему в лицо, прячут под тогой кинжал, и что любезные улыбки, приклееннные к губам, скрывают страх.
Когда царившее в доме градоначальника Луки оживление начало остывать, Цезарь пригласил Красса и Помпея уединиться с ним в таблинии. Богач, сохраняя безмятежное спокойствие, изо всех сил старался не показать снедавшую его зависть. Помпей, напротив, был необычайно оживлён, а его полное, с чувственными чертами лицо так и сияло от счастья.
— Ну что ж, зятёк, поздравляю, — обратился Цезарь к Помпею с таким искренним дружелюбием, которое мало кому показывал. — Это самая лучшая весть из тех, которые придают уверенность в будущем. Моему внуку суждено родиться в эпоху грандиозных перемен — он станет гражданином Рима, обновлённого и могущественного, как никогда прежде…
Хотя Цезарь и себе и всему свету ныне представлялся человеком, способным двигать горы, всё же иногда по ночам на него нападал страх: сколько времени продлится его везение? Достаточно ли он укрепил свои тылы? Он был прекрасно осведомлён о том, кто и за что высказывался в сенате, знал, что республиканцы во главе с Катоном спят и видят, как перетянуть на свою сторону Помпея. Он не забыл, в какую бездну отчаяния повергло его известие о том, что Юлия потеряла ребёнка. Тогда он впервые усомнился в преданности Помпея и даже подумал о том, что счастью Юлии придёт конец.
Но теперь, глядя на Помпея, читая письма дочери, он увидел, как новая беременность Юлии ещё крепче привязала к ней Великого, тем самым сделав послушным его, Цезаря, воле.
— Что бы ты сказал, мой дорогой зять, если бы я предложил назвать внука Луцием — в честь Тарквиния, царя-реформатора?
— Ты всё говоришь о «внуке», — сдерживая улыбку, заметил Помпей, — и тем самым проговариваешься, что ждёшь только внука. А вдруг младенец окажется девочкой?
— Может и оказаться, — согласился Цезарь, заметно погрустнев. — И всё же мне бы хотелось, чтобы это был мальчик. У тебя, Помпей, уже есть сыновья, есть внуки. Мне же боги дали только дочь, единственную… Я мечтаю о том, чтобы внук продолжил род Юлиев. И чтобы у меня был кровный преемник — тот, кто продолжит начатое мной…