— Простите, что вмешиваюсь, — вежливо кашлянув, заговорил Красс, — но вот именно в этот момент мне захотелось уточнить: что ты, собственно, начал, Цезарь, и насколько это созвучно нашим общим интересам?
— Цель нашего триумвирата остаётся прежней — крепко держаться за власть и подчинить себе всё управление, — изменившимся, жёстким тоном заговорил Цезарь. — Я остаюсь во главе своего войска и продолжаю завоевание новых территорий, вам же предлагаю во владение: тебе, Красс, Сирию, и Испанию — Помпею. Путь к этому один — добиться второго консульства. Все, кто прибыл сегодня в Луку, уедут домой с деньгами и посулами — таким образом вы получите их голоса. Я также намерен послать в Рим большой отряд своих воинов для поддержания порядка на предстоящих выборах. Как известно, успех в достижении власти гарантируют две вещи — войско и деньги, причём одно без другого немыслимо.
Цезарь умолк на мгновение. Его ноздри нетерпеливо раздулись в жёстком изгибе, пронзительно чёрные глаза сузились с затаённой страстью.
— Как только свершится ваше избрание на консульские должности, — продолжил он уверенным тоном, — вы разделите между собой провинции и войско. За мной же будут утверждены мои провинции на следующее пятилетие. Командование над моими легионами я также намерен продлить ещё на пять лет.
— Что ж, твой план заслуживает одобрения, — после короткого молчания заявил Красс; он заметно расслабился и даже стал несколько подобострастен.
Мысленно Богач уже потирал руки: предложение Цезаря было дерзким, но отнюдь не лишённым смысла, и Красс соотносил его с собственными затаёнными планами.
— Однако мы должны быть готовы к мощному отпору со стороны наших противников, в первую очередь — к противостоянию с Катоном, — с нарочито озабоченным видом прибавил он немного погодя.
— Ты удивишься, когда узнаешь, сколько среди отцов тех, кто не пойдёт за Катоном, — заверил его Цезарь. — Назови только моё имя, и они приложат особые усилия.
— А Цицерон? — продолжал беспокоиться Красс. — Народ так обрадовался его возвращению, что, говорят, будто вся Италия несла его на плечах и так и внесла его в Рим.
— Не думаю, что «отец отечества» пожелает противодействовать нашим замыслам. В знак уважения я послал ему подарки стоимостью в десятки тысяч сестерциев, — успокоил его Цезарь. — Помпей помирился с ним, и ты, Марк Красс, отнесись к нему благосклонно — тогда мы приобретём в его лице если не друга, то, по крайней мере, безвредного наблюдателя…
Соглашение в Луке многих утвердило в мысли, что главой триумвирата стал не Красс, чьи богатства уже не казались невероятными, не Помпей, чья слава поблекла, а блистательный герой галльской войны.
Планы Цезаря пришлись по душе Помпею, хотя чутьё неумолкаемо твердило: придёт время — и добровольный союз триумвиров распадётся, уступив место новой форме правления. Той форме, о которой уже давно недвусмысленно предостерегал дальновидный Катон, — единовластию.
Вернувшись из Луки в Рим, на первом же заседании сената Помпей и Красс встретили общую подозрительность: распространилась упорная молва, что не к добру было то свидание. Когда Домиций прямо спросил Помпея, намерен ли он выставлять свою кандидатуру, тот ответил уклончиво и надменно: быть может, он её выставит, а может быть, и нет. Красс же ответил скромнее, заявив, что если это может принести пользу государству, то он будет домогаться власти, в противном случае — воздержится.
Глава 27
Ребёнок Помпея и Юлии пережил мать лишь на два дня. Убитый горем Помпей не скрывал слёз, а домашняя челядь слышала, как ночью он воет в своих покоях, словно одинокий волк.
Родственники, собравшиеся в альбанском имении Помпея, хлопотали в подготовке к похоронам. В доме курился ладан, ночью и днём горели светильники. Неожиданно для всех явились посланники от имени римского народа с требованием перенести тело усопшей на Марсово поле и там похоронить в одном гробу с младенцем. Таково было пожелание народа — скорее из сострадания к молодой женщине, чем в угоду Помпею и Цезарю. Помпей не возражал. Подобной чести не удостаивалась ещё ни одна римская женщина. Цезарь обещал народу по возвращении в Рим устроить в память дочери гладиаторские игры и пир — до него этого не делал никто…
Квинт узнал о смерти Юлии от Помпеи — она прислала ему записку.
То, чего не могли сделать муки ненависти, окрасившие для него весь мир в чёрное, чего не могла сделать жажда мести, сжигавшая его сердце, сделала эта весть. Квинт ощутил страшный гнёт, как будто что-то пыталось войти в него или выйти из него — он и сам не знал. Он вытянул руку с мольбой. Он молил о том, чтобы мир не разлетелся вдребезги. А мир вдруг закружился водоворотом вокруг него — всё быстрее и быстрее, всё сильнее и глубже затягивая его на самое дно. Квинт в ужасе вцепился в волосы, вскрикнул коротко и дико. Сознание оставило его…
На заре он проснулся, вынул нож из ящика, где хранил оружие. Нож был тонкий, кривой, с острым лезвием, и вид его неожиданно вызвал у Квинта тошноту. Этим ножом он собирался убить Помпея, на нём ещё остался засохший, похожий на ржавчину, след крови: из раны того человека, который спас Помпею жизнь. Нет, этот нож решительно не годился для того, что он задумал… Квинт тщательно умылся, причесался и, облачившись в траурные одежды, вышел из дома. Не обращая внимания на проливной дождь, он отправился к южному склону Капитолийского холма, где на фоне серого неба вырисовывались зловещие контуры отвесной скалы.
С этой скалы, названной Тарпейской то ли по имени Луция Тарпея, которого сбросили оттуда за выступление против царя Ромула, то ли по имени весталки Тарпеи, которую постигла такая же участь за предательство, веками сбрасывали осуждённых на смерть преступников.
В этот ранний час здесь было безлюдно, слышалось лишь завывание ветра и шум дождя. Вход на вершину утёса был преграждён только одной цепью; Квинт ожидал увидеть по обе стороны стражников, которые занимали его воображение, когда он был мальчиком, но их не было. Он перелез через толстую цепь, по-прежнему не замечая дождя, хлеставшего его по лицу и стекавшего по широкой пенуле. Прошёл по утоптанной скользкой тропе и остановился на самом краю обрыва.
Какое-то время он стоял неподвижно, и слёзы ручейками лились по его лицу, смешивались с дождевыми каплями.
Юлии больше нет, она умерла, ушла от него навечно, оставила его в одиночестве… И погубил её он сам — своей бессмысленной яростью, своей ненавистью. Он обидел её, оскорбил, он столько раз проклинал её в своих мыслях, желал ей смерти… В тот день, когда они виделись в последний раз, он позволил ей уйти с болью в сердце. Не простил её, не попрощался, и сам ушёл отчуждённый, слепой, сердитый. Погубил её, богами посланную, любимую, единственную женщину, — и за это преступление должен понести справедливое наказание. А то, что вместе с ней погубил и себя самого… Что значит его жизнь, когда в ней больше нет Юлии?..
И вдруг Квинт увидел Юлию — она выплыла из туманной сизой дымки и замерла перед ним как живая. На ней была короткая девичья туника, похожая на ту, которую он видел на ней, когда они играли у залива, когда она насмеялась над его желанием найти дары Нептуна и когда обещала стать его Гаией…
«…- Скажи мне, Квинт, поклянись своим гением-хранителем, я — первая, кого ты целуешь?
— Клянусь.
— Что я первая твоя возлюбленная?
— Клянусь.
— И что ты никогда не полюбишь другую?
— Никогда!»
— Никогда! — прокричал Квинт, повторяя клятву из прошлого, и протянул к видению руки.
Призрачный образ Юлии затуманился.
— Нет, подожди! Возьми меня с собой! — взмолился Квинт, но удержать её он не мог, видение развеялось.
Тогда он подался вперёд, занёс одну ногу над обрывом, но в этот момент чья-то крепкая рука схватила его сзади за шею, потянула и с силой бросила наземь. Какой-то человек склонился над ним, протянул ему небольшой кожаный мех: