VII
КОНЕЦ ПРЕДПРИЯТИЯ На следующее утро приступили к составлению второго номера. Подходцев позировал Клинкову для спины Зевса — громовержца, а Громов тщетно подбирал рифму к слову “барышня”. — Поставь вместо барышни девушку, — участливо посоветовал Подходцев. — А на девушку, думаешь, есть рифма, — пробормотал Громов и вдруг задрожал: в открытых по случаю духоты дверях стоял околоточный. — Вы не туда попали, — нерешительно заметил Громов. — Здесь живет Громов? — В таком случае вы туда попали. Подходцев! Ведь мы вчера не были пьяны! И не скандалили? — Нет! — Так чем же объяснить поведение этого вестника горя и слез? Все трое встали, сдвинулись ближе. — Вот вам тут бумага из управления. По распоряжению г. управляющего губернией издание сатирического журнала “Апельсин” за его вредное антиправительственное направление прекращается. Трое пошатнулись и, не сговариваясь, как по команде упали на пол в глубоком обморочном состоянии. Это была наглядная аллегория падения всего предприятия, так хорошо налаженного. Околоточный пожал плечами, положил роковую бумагу на пол и, ступая на носки, вышел из комнаты. — Почему ты, Клинков, — переворачиваясь на живот, с упреком сказал Подходцев, — не предупредил меня, что мы живем в России. — Совсем у меня это из головы вон. — Ну что ж… Теперь, если приснюсь тетке — буду умнее. Громов несмело сказал: — Что ж, господа… Если праздновали рождение — отпразднуем и смерть “Апельсина”… * * * В этот день пили больше, чем обыкновенно. Глава
VIII
ПЕРВЫЙ ПРАЗДНИК, ВСТРЕЧЕННЫЙ ПО — ХРИСТИАНСКИ Все проснулись на своих узких постелях по очереди… Сначала толстый Клинков, на нос которого упал горячий луч солнца, раскрыл рот и чихнул так громко, что гитара на стене загудела в тон и гудела до тех пор, пока спавший под ней Подходцев не раскрыл заспанных глаз. — Кой черт играете по утрам на гитаре? — спросил он недовольно. Его голос разбудил спавшего на диване третьего сонливца — Громова. — Что это за разговоры, черт возьми, — закричал он. — Дадите вы мне спать или нет? — Это Подходцев, — сказал Клинков. — Все время тут разговаривает. — Да что ему надо? — Он уверяет, что ты недалекий человек. — Верно, — пробурчал Громов, — настолько я недалек, что могу запустить в него ботинком. Так он и поступил. — А ты и поверил? — вскричал Подходцев, прячась под одеяло. — Это Клинков о тебе такого мнения, а не я. — Для Клинкова есть другой ботинок, — возразил Громов. — Получай, Клинище! — А теперь, когда ты уже расшвырял ботинки, я скажу тебе правду: ты не недалекий человек, а просто кретин. — Нет, это не я кретин, а ты, — сказал Громов, не подкрепляя, однако, своего мнения никакими доказательствами… — Однако вы тонко изучили друг друга, — хрипло рассмеялся толстяк Клинков, который всегда стремился стравить двух друзей и потом любовался издали на их препирательства. — Оба кретины. У людей знакомые бывают на крестинах, а у нас на кретинах. Хо — хо! Подходцев, если у тебя есть карандаш, запиши этот каламбур. За него в том журнале, где я сотрудничаю, кое‑что дадут. — По тумаку за строчку — самый приличный гонорар. Чего это колокола так раззвонились? Пожар, что ли? — Грязное невежество: не пожар, а Страстная суббота. Завтра, милые мои, Светлое Христово Воскресенье. Конечно, вам все равно, потому что души ваши давно запроданы дьяволу, а моей душеньке тоскливо и грустно, ибо я принужден проводить эти светлые дни с отбросами каторги. О, мама, мама! Далеко ты сейчас со своими куличами, крашеными яйцами и жареным барашком. Бедная женщина! — Действительно, бедная, — вздохнул Подходцев. — Ей не повезло в детях. — А что, миленькие: хорошая вещь — детство. Помню я, как меня наряжали в голубенькую рубашечку, бархатные панталоны и вели к Плащанице. Постился, говел… Потом ходили святить куличи. Удивительное чувство, когда священник впервые скажет: “Христос Воскресе!” — Не расстраивай меня, — простонал Громов, — а то я заплачу. — Разве вы люди? Вы свиньи. Живем мы, как черт знает что, а вам и горюшка мало. В вас нет стремления к лучшей жизни, к чистой, уютной обстановке — нет в вас этого. Когда я жил у мамы, помню чистые скатерти, серебро на столе. — Ну, если ты там вертелся близко, то на другой день суп и жаркое ели ломбардными квитанциями. — Врете, я чистый, порядочный юноша. А что, господа, давайте устроим Пасху, как у людей. С куличами, с накрытым столом и со всей вообще празднично — буржуазной, уютной обстановкой. — У нас из буржуазной обстановки есть всего одна вилка. Много ли в ней уюта? — Ничего, главное — стол. Покрасим яйца, испечем куличи… — А ты умеешь? — По книжке можно. У нас две ножки шкафа подперты толстой поваренной книгой. — Здорово удумано, — крякнул Подходцев. — В конце концов, что мы, не такие люди, как все, что ли? — Даже гораздо лучше. * * * Луч солнца освещал следующую картину: Подходцев и Громов сидели на полу у небольшой кадочки, в которую было насыпано муки чуть ли не доверху, и ожесточенно спорили. Сбоку стояла корзина с яйцами, лежали кусок масла, ваниль и какие‑то таинственные пакетики. — Как твоя бедная голова выдерживает такие мозги, — кричал Громов, потрясая поваренной книгой. — Откуда ты взял, что ваниль распустится в воде, когда она — растение. — Сам ты растение дубовой породы. Ваниль не растение, а препарат. — Препарат чего? — Препарат ванили. — Так… Ваниль — препарат ванили. Подходцев — препарат Подходцева. Голова твоя — препарат телячьей головы… — Нет, ты не кричи, а объясни мне вот что: почему я должен сначала “взять лучшей крупитчатой муки 3 фунта, развести 4–мя стаканами кипяченого молока”, проделать с этими 3–мя фунтами тысячу разных вещей, а потом, по словам самоучителя, “когда тесто поднимется, добавить еще полтора фунта муки”? Почему не сразу 4½ фунта? — Раз сказано, значит, так надо. — Извини, пожалуйста, если ты так туп, что принимаешь всякую печатную болтовню на веру, то я не таков! Я оставляю за собой право критики. — Да что ты, кухарка, что ли? — Я не кухарка, но логически мыслить могу. Затем — что значит: “30 желтков, растертых добела”? Желток есть желток, и его, в крайнем случае, можно растереть дожелта. Громов подумал и потом высказал робкое, нерешительное предположение: — Может, тут ошибка? Не “растертые” добела, а “раскаленные” добела? — Знаешь, ты, по — моему, выше Юлия Цезаря по своему положению. Того убил Брут, а тебя сам Бог убил. Ты должен отойти куда‑нибудь в уголок и там гордиться. Раскаленные желтки! А почему тут сказано о “растопленном, но остывшем сливочном масле”? Где смысл, где логика? Понимаешь ли это в том смысле, что оно жидкое, но холодное или что оно должно затвердеть? Тогда зачем его растапливать? Боже, Боже, как это все странно! Дверь скрипнула в тот самый момент, когда Громов, раздраженный туманностью поваренной книги, вырвал из нее лист “о куличах” и бросил его в кадочку с мукой. — На! Теперь это все перемешай! …Дверь скрипнула, и на пороге появился смущенный Клинков. Не входя в комнату и пытаясь заслонить своей широкой фигурой что‑то, прятавшееся сзади его и увенчанное красными перьями, он разочарованно пролепетал: — Как… вы уже вернулись? А я думал, что вы еще часок прошатаетесь по рынку. — А что? Да входи… Чего ты боишься? — Да уж лучше я не войду… — Да почему же? За спиной Клинкова раздался смех, и красивые перья закачались. — Вот видишь, — сказал женский голос. — Я тебе говорила — не надо. Такой день нынче, а ты пристал — пойдем да пойдем!.. Ей — Богу, бесстыдник. — Клинков, Клинков, — укоризненно воскликнул Подходцев. — Когда же ты наконец перестанешь распутничать? Сам же затеял это пасхальное торжество и сам же среди бела дня приводишь жрицу свободной любви… — Нашли жрицу, — сказала женщина, входя в комнату и осматриваясь. — Со вчерашнего дня жрать было нечего. — Браво! — закричал Клинков, желая рассеять общее недовольство. — Она тоже каламбурит!! Подходцев, запиши — продадим. — У человека нет ничего святого, — сурово сказал Громов. — Сударыня, нечего делать, присядьте, отдохните, если вы никуда не спешите. — Господи! Куда же мне спешить, — улыбнулась эта легкомысленная девица. — Куда, спрашивается, спешить, если меня хозяйка вчера совсем из квартиры выставила? — Весна — сезон выставок, — сострил Клинков, снимая пальто. — Подходцев, запиши. Я разорю этим лучшую редакцию столицы. Ах, как мне жаль, Маруся, что я не могу оказать вам того гостеприимства, на которое вы рассчитывали. — Уйдите вы, — сердито сказала Маруся, нерешительно присаживаясь на кровать. — Ни на что я не рассчитывала. Отдохну и пойду. Взгляд ее упал на кадочку с мукой, и она широко раскрыла глаза. — Ой! Это что вы, господа, делаете? — Куличи, — серьезно ответил Громов, поднимая измазанное мукой лицо. — Только у нас, знаете ли, не ладится… — Видишь ли, Маруся, — важно заявил Клинков. — Мы решили отпраздновать праздник святой Пасхи по — настоящему. Мы — буржуи! Маруся встала, осмотрела кадочку и сказала чрезвычайно озабоченно: — Эй, вы! Кто ж так куличи делает. Высыпайте обратно муку. Хотите, я вам замешу? Громов удивился. — Да разве вы умеете? — Вот тебе раз! Да как же не уметь! — Уважаемая, достойная Маруся, — обрадовался совершенно измученный загадочностью поварской книги Подходцев. — Вы нас чрезвычайно обяжете… Увидев такой оборот дела, сконфуженный сначала Клинков принял теперь очень нахальный вид. Заложил руки в карманы и процедил сквозь зубы: — Теперь вы, господа, понимаете, для чего я ее привел? — Лучше молчи, пока я тебя не ударил по голове этой лопаткой. По распущенности ты превзошел Гелиогабала! — Да, пожалуй… — подтвердил самодовольно Клинков. — Во мне сидит римлянин времен упадка. — Нечего сказать, хорошенькое помещение он себе выбрал. Разведи‑ка в этой баночке краску для яиц. Римлянин времен упадка покорно взял пакетики с краской и отошел в угол, а Подходцев и Громов, предоставив гостье все куличные припасы, стали суетиться около стола. — Накроем пока стол. Скатерть чистая есть? — Вот есть… Какая‑то черная. Только на ней, к сожалению, маленькое белое пятно. — Милый мой, ты смотришь на эту вещь негативно. Это белая скатерть, но сплошь залитая чернилами, кроме этого белого места. И, конечно, залил ее Клинков. Он всюду постарается. — Да уж, — отозвался из угла Клинков, поймавший только последнюю фразу. — Я всегда стараюсь. Я старательный. А вы всегда на меня кричите. Вон Марусю привел. Маруся, поцелуй меня. — Уйди, уйди, не лезь. Заберите его от меня, или я его вымажу тестом. Вдруг Подходцев застонал. — Эх, черррт! Сломался! — Что? — Ключ от сардинок. Я попробовал открыть. — Значит, пропала коробка, — ахнул Громов. — Теперь уж ничего не сделаешь. Помнишь, у нас тоже этак сломался ключ… Мы пробовали открыть ногтями, потом стучали по коробке каблуками, бросали на пол, думая, что она разобьется. Исковеркали — так и пропала коробка… — И глупо, — отозвался Клинков. — Я тогда же предлагал подложить ее на рельсы, под колесо трамвая. В этих случаях самое верное — трамвай. — Давайте я открою, — сказала озабоченная Маруся, отрываясь от теста. — Видишь, какая она у меня умница, — вскричал Клинков. — Я знал, что с сардинами что‑нибудь случится, и привел ее. — Отстань! Подходцев, режь колбасу. Знаешь, можно ее этакой звездочкой разложить. Красиво! — Ножа нет, — сказал Подходцев. — Можно без ножа, — посоветовал Клинков. — Взять просто откусить кусок и выплюнуть, откусить и выплюнуть. Так и нарежем. — Ничего другого не остается. Кто же этим займется? Клинков категорически заявил: — Конечно, я. — Почему же ты, — поморщился Подходцев. — Уж лучше я. — Или я! — Неужели у вас нет ножа? — удивилась Маруся. Подходцев задумчиво покачал головой. — Был прекрасный нож. Но пришел этот мошенник Харченко и взял его якобы для того, чтобы убить свою любовницу, которая ему изменила. Любовницы не убил, а просто замошенничал ножик. — И штопор был; и штопора нет. — Где же он? — Неужели ты не знаешь? Клинков погубил штопор; ему, после обильных возлияний, пришла на улице в голову мысль: откупорить земной шар. — Вот свинья‑то. Как же он это сделал? — Вынул штопор и стал ввинчивать в деревянную тротуарную тумбу. Это, говорит, пробка, и я, говорит, откупорю земной шар. — Неужели я это сделал? — с сомнением спросил Клинков. — Конечно. На прошлой неделе. Уж я не говорю о рюмках — все перебиты. И перебил Клинков. — Все я да я… Впрочем, братцы, обо мне не думайте: я буду пить из чернильницы. — Нет, чернильница моя, — ты можешь взять себе пепельницу. Или сделай из бумаги трубочку. * * * Маруся с изумлением слушала эти странные разговоры; потом вытерла руки о фартук, сооруженный из наволочки, и, взяв карандаш и бумагу, молча стала писать… — Каламбур записываешь? — спросил Клинков. — Я записала тут, что купить надо. Вилок, ножей, штопор, рюмки и тарелки. Покупайте посуду, где брак, — там дешевле… Всего рубля на четыре выйдет. — Дай денег, — обратился Клинков к Подходцеву. — Что ты, милый? Я последние за муку отдал. — Ну, ты дай. — Я тоже все истратил. Да ведь у тебя должны быть? Клинков смущенно приблизил бумагу к глазам и сказал: — Едва ли по этой записке отпустят. — Почему? — Тарелка через “ять” написана. Потом “периц” через “и”. Такого перца ни в одной лавке не найдешь. — Клинков! — сурово сказал Подходцев. — Ты что‑то подозрительно завертелся! Куда ты дел деньги, а? — Никуда. Вон они. Видишь — пять рублей. — Так зачем же остановка? — Видите ли, — смутился Клинков. — Я думаю, что эти деньги… я… должен… отдать… Марусе… — Мне? — искренно удивилась Маруся. — За что? — Ну… ты понимаешь… по справедливости… я же тебя привел… оторвал от дела… — И верно! — сухо сказал Подходцев. — Отдай ей. Маруся вдруг засуетилась, сняла с себя фартук, одернула засученные рукава, схватила шляпу и стала надевать ее дрожащими руками. — До свиданья… я пойду… я не думала, что вы так… А вы… Скверно! Стыдно вам. — Подходцев дурак и Клинков дурак, — решительно заявил Громов. — Маруся! Мы вас просим остаться. Деньги эти, конечно, пойдут на покупку ножей и прочих тарелок, и я надеюсь, что мы вместе разговеемся, мы с вами куличом, а эти два осла — сеном. — Ура! — вскричал Клинков. — Дай я тебя поцелую. — Отстаньте… — улыбнулась сквозь слезы огорченная гостья. — Вы лучше мне покажите, где печь куличи‑то. — О, моя путеводная звезда! Конечно, у хозяйки! У нее этакая печь есть, в которой даже нас, трех отроков, можно изжарить. Мэджи! Вашу руку, достойнейшая, — я вас провожу к хозяйке. Когда они вышли, Громов сказал задумчиво: — В сущности, очень порядочная девушка. — Да… А Клинков осел. — Конечно. Это не мешает ему быть ослом. Как ты думаешь, она не нарушит ансамбля, если мы ее попросим освятить в церкви кулич и потом разговеться с нами? — Почему же… Ведь ты сам же говорил, что она порядочная девушка. — А Клинков осел. Верно? — Клинков, конечно, осел. Смотреть на него противно. А поздно ночью, когда все трое, язвя, по обыкновению, друг друга, валялись одетые в кроватях в ожидании свяченого кулича, кулич пришел под бодрый звон колоколов — кулич, увенчанный розаном и несомый разрумянившейся Марусей, “вторым розаном”, как ее галантно назвал Клинков. Друзья радостно вскочили и бросились к Марусе. Она степенно похристосовалась с торжественно настроенными Подходцевым и Громовым, а с Клинковым отказалась, на том основании, что он не умеет целоваться как следует. — Да, — хвастливо подмигнул распутный Клинков. — Мои поцелуи не для этого случая. Не для Пас — хи — с! Хе — хе! Позвольте хоть ручку. Желание его было исполнено не только Марусей, но и двумя товарищами, сунувшими ему под нос свои руки. Этой шуткой торжественность минуты была немного нарушена, но, когда уселись за стол и чокнулись вином из настоящих стаканов, заедая настоящим свяченым куличом, снова праздничное настроение воцарилось в комнате, освещенной лучами рассвета. — Какой шик! — воскликнул Клинков, ощупывая новенькую, накрахмаленную скатерть. — У нас совсем как в приличных буржуазных домах. — Да… настоящая приличная чопорная семья на четыре персоны! И все четверо серьезно кивнули головами, упустив из виду, что никогда приличная чопорная семья не допустит сидеть за одним столом с собою безработную проститутку. Глава IX НЕХОРОШИЙ ХАРЧЕНКО Это была очень печальная осень: мокрая, грязная и безнадежная… Сидя верхом на стуле, Подходцев говорил: — Безобразие, которому имени нет. Свет изменился к худшему. Все проваливается в пропасть, народ нищает, все капиталы скопляются в руках нескольких лиц, а мы не имеем даже пяти рублей, чтобы принять и угостить как следует нашего дорогого гостя. “Дорогой гость” Громов лежал тут же, на кровати. Сейчас же после Пасхи — “первой буржуазной Пасхи”, как называл ее Клинков, Громов уехал на завод, летним практикантом. Все лето Подходцев и Клинков вели жизнь сиротливую, унылую, забрасывали “практиканта” письмами, наполненными самыми чудовищными советами, наставлениями и указаниями по поводу ведения дел на заводе, заклинали Громова возвратиться поскорей, а в последнем письме написали, что доктора приговорили Клинкова к смерти и что приговоренный хотел бы испустить последний вздох на груди друга (“Если грудь у тебя еще не стерлась от работы” — добавлял Подходцев…). Этого Громов не мог больше выдержать: ликвидировал свои заводские дела и вихрем прилетел в теплое гнездо. Случилось так, что к моменту его приезда все средства друзей пришли в упадок, и только этим можно было объяснить ту мрачную окраску, которую принял разговор. Выслушав Подходцева, Громов сделал рукой умиротворяющий жест и добродушно сказал: — О, стоит ли обо мне так заботиться… Пара бутылок шампанского, котлетка из дичи да скромная прогулка на автомобиле — и я совершенно буду удовлетворен. Подходцев, не слушая его, продолжал плакаться. — Что делать? Где выход? Впереди зияющая бездна нищеты, сзади — разгул, пороки и кутежи, расстроившие мое здоровье… — Чего ты, собственно, хочешь? — спросил его, кусая ногти, толстый Клинков. — Я хотел бы и дальше расстраивать свое здоровье кутежами. — Что‑то теперь делает этот болван Харченко? — вспомнил Клинков. — Ты говоришь об этом жирном пошляке Харченко? После этого Клинков и Подходцев принялись ругать Харченко. Стоило им только вспомнить о Харченко, как они принимались его ругать. Ругать Харченко был хороший тон компании, это был клапан, с помощью которого облегчалось всеобщее раздражение и негодование на жизнь. — Жирная, скупая свинья! — Богатый, толстокожий хам. — Конечно, это ясно. Он пользуется нашим обществом бесплатно. — Давай брать с него по пяти рублей за встречу, — предложил Клинков. — Или лучше — полтора рубля в час. По таксе, как у посыльных. — Это баснословно дешево. Подумать — такое общество. — Кто Харченко? — спросил гость Громов. — Харченко? О — о, это штука. Мы с ним за лето успели познакомиться как следует и уже хорошо изучили… Папенькин сынок, недалекий парень. Ему отец присылает триста рублей в месяц, и он проживает все это один, тайком, прячась от друзей, попивая в одиночестве дорогие ликеры, покуривая сигареты и закатывая себе блестящие пиры. Он любит нас, потому что мы веселые, умные, щедрые, когда есть деньги, люди… Он частенько вползает в нашу компанию, но как только у компании деньги исчерпаны — он выползает из компании. — Так он, значит, нехороший человек? — Да, Громов. Нехороший. — Так… Нехороших людей надо наказывать. Сведите меня к нему, познакомьте. Устроим ему какую‑нибудь неприятность. — Следует. Ты обратил внимание, Клинков, что в компанию к нам он всегда лезет, наше изящное, остроумное общество забавляет его, а как только дело коснется того, чтобы выпить с нами бутылочку винца и погулять в тот период, когда мы “в упадке”, — он сейчас же назад. — Давай надуем его. Скажем, что ты англичанин и ни слова не понимаешь по — русски. Пусть помучается. — Слабо, — возразил Громов. — Постойте. Он встал и сжал руками голову так крепко, что в ней родилась мысль… Он сказал: — Вот что ему нужно сделать… Глава X ПЕРВОЕ НАКАЗАНИЕ ХАРЧЕНКИ Харченко занимал маленький особняк из трех комнат, с парадным входом на Голый переулок. Переулок этот кончался каким‑то оврагом, заросшим сорной травой, и “вообще”, как говорил Подходцев, “это место пользовалось дурной славой, потому что здесь жил Харченко…” Шли шумно, весело, в ногу, громко, на удивление прохожих, напевая какой‑то солдатский марш. Харченко был дома. — Здравствуй, Витечка, — ласково приветствовал его Подходцев. — Как твое здоровье? — А — а, веселые ребята! Здравствуйте. Чайку хотите? — Ты нас извини, Витя, но мы к тебе с одним человеком. Вот, познакомьтесь. Харченко протянул Громову руку: тот схватил ее, крепко сжал и неожиданно залепетал: — А — бб — а… Мму… — Что это он? — испугался Харченко. — Глухонемой. Ты его не бойся, Витя. Он из Новочеркасска приехал. — Да зачем вы его привели ко мне? — А куда его девать? Второй день как пристал к нам — вот возимся. — Вот несчастный, — сказал сострадательно Харченко, осматривая Громова. — Неужели ничего не понимает? — Ни крошечки. — Гм… И глаза у него мутные — мутные. Совершенно бессмысленные. И ему тоже дать чаю? — И ему дай. Только ты с ним, Витя, не особенно церемонься… Налей ему чая в какую‑нибудь коробочку и поставь в уголку. Он ведь как животное — ничего не соображает. — А он… не кусается? — спросил, морщась, Харченко. — Ну, Витенька… Ты форменный глупец… Где же это видно, чтобы глухонемые кусались? Ты только не дразни его. — Черт знает! Очень нужно было приводить его. Эй, ты!.. А — бб — а! Иди сюда. Куш тут. Харченко был действительно человеком без стыда и совести… Он налил чаю в большую чашку с отбитым краем, бросил в нее кусок сахара и поставил в уголку на стуле, указав на нее Громову. — А — вввв — в… Хххх… — залепетал беспомощно Громов и замахал руками перед лицом Харченки. — Что он?! — закричал испуганно Харченко. — Сахару ему мало положил. Не скупись, Витя. Разве ты не знаешь, что глухонемые страшно любят сахар? Как будто в подтверждение этих слов, Громов подскочил к столу, запустил руку в сахарницу и, вытащив несколько кусков, набил ими рот и карманы. — Видишь? — прищурился Подходцев. — Да что это вы, братцы, — возмутился Харченко, — привели черт знает кого!.. Скажи ему, Подходцев, чтобы он сидел смирно и пил свой чай. — А — бб — а! — закричал Подходцев, давая Громову пинок. — Ты! Сиди там! Куш! Пей это… чай… понимаешь? Дубье новочеркасское! Громов покорно отошел в уголок, сел на пол и, склонив голову, стал тянуть из своей громадной чашки чай. Нерастаявшие куски сахара вылавливал руками и, причмокивая, ел с громким хрустеньем. — Форменная обезьяна, — покачал головой Харченко и обратился к Подходцеву: — Что поделываете, ребята? — Ничего, Витечка. Занимаемся, книжечки читаем, по бульварчикам гуляем, котлетки в ресторанчиках кушаем. Замолчали. Наступила многозначительная пауза. Подходцев вдруг крякнул и спросил с места в карьер, безо всяких приготовлений: — Скажи, Витечка, ты никогда не травил мышей? — Не травил, — отвечал Харченко. — А что? — Да, понимаешь, завелись у нас в квартире мыши. Купил я сейчас отравы, а как им ее давать — не знаю. — А какая отрава? — Да вот взгляни. Подходцев вынул из кармана маленький сверток с белым порошком и, развернув его, положил на стол. — Как же это называется? — Это, Витенька, вещь вредная, ядовитая. Мышьяковистое соединение. “Глухонемой” Громов встал на ноги, поставил пустую чашку в уголок, приблизился к столу и, увидав белый порошок, с радостным, бессмысленным криком бросился на него. — Что он делает?! — вскочил Харченко. Было поздно… Громов схватил горсть “мышьяковистого соединения” и с довольным визгом, кривляясь, отправил его в широко открытую пасть. — Сахар!!! — в ужасе вскричал Подходцев. — Он думает, что это сахар!!! Остановите его… Харченко бросился к Громову, но на пути ему попался Клинков; он обхватил руками шею Харченко и заголосил: — Витенька, миленький, что же мы наделали?! — Пусти! — бешено крикнул Харченко и, оттолкнув прилипшего к нему Клинкова, нагнулся к Громову. Громов лежал на ковре, пуская изо рта пузыри, и смотрел на Витю закатившимся белым глазом. Грудь и живот его с храпом поднялись несколько раз и опали… По всему телу прошла судорога, ноги забились о ковер, и — Громов затих. Картина смерти была тяжелая, потрясающая… Подходцев встал на колени, преклонил ухо к груди усопшего, перекрестился и, обратив на Витю полные ужаса глаза, шепнул: — Готов. Харченко захныкал. — Что вы наделали!.. Зачем вы его привели?.. Это вы его отравили! Яд был ваш! — Молчи, дурак. Никто его не травил. Сам он отравился. Клинков, положим его на диван. Дай‑ка, Витя, простыню… Надо закрыть его. Гм… Действительно! В пренеприятную историю влопались. — Что же теперь будет? — в ужасе прошептал Харченко, стараясь не глядеть на покойника. — Особенного, конечно, ничего, — успокоительно сказал Подходцев. — Ну, полежит у тебя до утра, а утром пойди заяви в участок. Ты не бойся, Витя. Все равно улик против тебя нет. Подержат несколько месяцев в тюрьме, да и выпустят. — За… что? В… тюрьму?.. — Как за что? Подумай сам: у тебя в квартире находят отравленного человека. Кто? Что? Неизвестно. Что ты скажешь? Что мы его привели? Мы заявим, что и не видели тебя, и никого к тебе не приводили. Не правда ли, Клинков? — Конечно. Что нам за расчет… Своя рубашка к телу ближе. — А ты, Витя, уж выпутывайся, как знаешь, — жестко засмеялся Подходцев. — Можешь, впрочем, разрезать его на куски и закопать в овраге. Пойдем, Клинков. — Братцы! Господа! Товарищи! Куда же вы?! Как же я?.. — Какие мы тебе товарищи, — сурово сказал Подходцев. — Пусти! Идем, Клинков. — Нет, я не пущу вас, — закричал Харченко, наваливаясь на дверь. — Я боюсь. Вы его привели, вы и забирайте. — Вот дурак… Чего тебе бояться? Ты привилегированный и получишь отдельную камеру; обед будешь покупать на свои деньги. Да, пожалуй, отец и возьмет тебя на поруки. — Я покойника боюсь, — рыдая, завопил Харченко. — По — кой — ни‑ка? Не надо было травить его, и не боялся бы. — Товарищи!!! Миленькие! Заберите его… что хотите отдам… — Вот чудак — человек… Куда же мы его возьмем? Можно было бы на извозчика его взвалить да вывезти куда‑нибудь за город и бросить… Но ведь извозчик‑то даром не поедет! — Конечно! — поддержал Клинков. — А у нас денег нет. — Ну, сколько вам нужно?.. — обрадовался Витя. — Я дам. Три рубля довольно? — Слышишь, Подходцев, — горько усмехнулся Клинков. — Три рубля. Пойдем, Подходцев… Три рубля! Ты бы еще по таксе предложил заплатить… Стали торговаться. Несмотря на трагизм момента, Харченко обнаружил неимоверную скупость, и, когда друзья заломили цену сто рублей, — он едва не упал мертвый рядом с “покойником”… Сошлись на сорока рублях и трех бутылках вина. Вино, по объяснению Подходцева, было необходимо для того, чтобы залить воспоминание о страшном приключении и заглушить укоры совести. Подходцев взвалил “покойника” Клинкову на спину, подошел к Харченко, получил плату и, пожимая ему руку, внушительно сказал: — Только чтобы все — между нами! Чтобы ни одна душа не знала! А то: гнить нам всем в тюрьме. — Ладно, — нервно содрогаясь, простонал Харченко. — Только уходите! Вышли в пустынный переулок… Впереди шел Клинков с “глухонемым” на спине, сзади Подходцев с выторгованным вином. Отошли шагов двадцать… — Опусти меня, — попросил “покойник”. — Меня после сахара мучает страшная жажда. У кого вино? — Есть! — звякнул бутылками Подходцев. — В овраг, панове! Возвращались в город поздним вечером. — Меня мучает голод, который не тетка, — заявил Громов. — К “Золотому якорю”? — лаконично спросил Клинков Подходцева. — Туда. Ресторанчик “Золотой якорь” помещался в подвальном этаже большого дома. Был он мал, дешев, изобиловал винами, славился своими специальными блюдами и категорической прямизной мрачного, неразговорчивого хозяина. Три друга вошли в боковую комнатку и велели вызвать неразговорчивого хозяина. — Здравствуйте, хозяин, — небрежно кивнул головой Подходцев. — Мы были должны вам десять рублей, на которые вы, по вашему же выражению, “махнули рукой”. Пусть же эта ваша рука, вместо таких беспочвенных жестов, проделает жест, более соответствующий ее назначению. Хозяин! Протяните руку. На протянутую руку хозяина легло восемь золотых монет. — Хозяин! Две штучки в расчет, шесть штучек — по нашим указаниям! Хозяин! Я и мои друзья — народ все упрямый, непоколебимый, с твердым, настойчивым характером. Если эти деньги будут у нас, мы их сегодня же прикончим. А вы человек слабохарактерный, мягкий, безвольный, и сам черт не выдерет у вас этих монет, когда они к вам попадут. Я думаю, дней пять мы здесь протянем… А когда деньги кончатся, заявите нам об этом в мягкой, деликатной форме. Каменное лицо хозяина не пошевелилось. Он сунул деньги в карман и, волоча ноги, ушел. Маленькая, темная комната освещалась тусклой лампой. На столе вместо скатерти лежала клеенка, над головами навис тяжелый каменный свод… И тем не менее Подходцев, развалившись на диване, заявил: — Какая чудесная погода! Глава XI СЛУЧАЙ С КЛИНКОВЫМ. ЗАКАТ ПЫШНОГО СОЛНЦА Несколько дней прокатились над отуманенными успехом и вином головами троих друзей. …Они сидели в мрачной комнатке ресторана “Золотой якорь” и вели веселую непринужденную беседу обо всем, что приходило на ум. — Наша беда в том, — заявил Подходцев, — что мы мало времени вращаемся в светском изысканном обществе. Мы дичаем, и нравы наши грубеют. Громов рассмеялся. — Это верно! Недавно я попал случайно в большое, чрезвычайно приличное общество, где было много дам. Я чувствовал себя отвратительным, угрюмым кабацким гулякой, а дамы казались мне такими чистыми, светлыми… ангелами из другого мира. Когда одна из них спросила меня — жива ли моя матушка? — я был так растроган, что чуть не заплакал… — Более странная история случилась со мной, — перебил его Клинков. — Надо вам сказать, братцы, что я пользуюсь у женщин чрезвычайным успехом… Правда, женщины эти — горничные, хорошенькие прачки, приносившие мне белье, а в лучшем случае — какие‑нибудь девицы из “Эльдорадо”, которым нравится мой внушительный вид и благородство жестов. Но я человек нетребовательный и довольствуюсь малым — прачка так прачка, девица так девица… Ей — Богу. И вот, вращаясь все время в этом обществе, попал я однажды на именины к одному видному человеку. Вам все равно, кто он такой… Важный такой старик, имеет единственную дочь барышню. Выпил я за столом несколько стаканов разных напитков, а потом пошел в маленькую комнатку рядом с гостиной, сел на диван да и давай рассматривать книжку с картинками. Смотрю, эта девица, дочка‑то, вошла, смотрит на меня, потом села около. “Как вам, — говорит, — нравится этот рисунок?” “Забавный”, — отвечаю я и в то же самое время машинально (такая уж у меня выработалась привычка с женщинами) кладу свою руку на ее талию… Она вздрогнула, изумленно смотрит на меня: “Что вы это? Что такое?!” Я, ничего не понимая, спрашиваю рассеянно, с легким недоумением: “А что? Что случилось?” Тут только я сообразил… Отдернул руку, будто оса ее ужалила, стал извиняться. “Извините, — говорю, — машинально!” Она сначала рассердилась, потом стала расспрашивать: “Что за странная машинальность?” Я и объяснил ей откровенно: “Видите ли, мне, собственно, не особенно и хотелось обнять вас — устал я от всего этого, — но как‑то все‑таки странным и невежливым казалось — сидеть рядом и не обнять. Войдите в мое положение: ведь с приличными, порядочными женщинами мне не приходилось сидеть…” — Что ж она? — спросил Подходцев. — Ничего. Пожалела… “Бедный вы, — говорит. — Вас спасти бы надо…” Выпьем за ее здоровье, братцы. — Эй, кравчий, — крикнул Подходцев, властно хлопнув в ладоши. — Две бутылки вина и три порции фаршированных помидоров. Слуга кивнул головой и убежал. Через пять минут он явился с громадным подносом, на котором стояли крошечный стакан вина и одна фаршированная помидорка. — Это… что… такое?.. — с грозным изумлением вскочил Подходцев. — Не знаю — с. Хозяин дали. Все трое переглянулись. — Баста, — засмеялся Громов. — Хозяин — машина хорошая и действует автоматически. Очевидно, наш капитал кончился на этой помидоре. Нельзя было более деликатно намекнуть об этом. Из тридцати рублей осталось копеек двенадцать. Щелк — и машинка захлопнулась! — Позови хозяина, кравчий! Посмотрим в глаза опасности. А, хозяин! Здравствуйте, хозяин! Здоровы, хозяин? Ну, дорогой хозяин… Говорите прямо, мы — приготовились к самому худшему. Ну, что — уже? — Уже, — заявил хозяин, бесчувственно и равнодушно осматривая потолок. — Ладно. Будем же мужественны, панове! Берите ваши шапки и пойдем. Место богатым! Место миллионерам, черт возьми! …Через пять минут друзья очутились уже на свежем воздухе, искоса с лукавыми улыбками поглядывая друг на друга… Глава