ку, где хранится у меня провизия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего. В дверь кто‑то стучит. — Кто там? Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая утром стояла на дворе с часами. Я очень удивлен и ничего не могу сказать. — Вот я и пришла, — говорит старуха и входит в мою комнату. Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идет к моему креслу возле окна и садится в него. — Закрой дверь и запри ее на ключ, — говорит мне старуха. Я закрываю и запираю дверь. — Встань на колени, — говорит старуха. И я становлюсь на колени. Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой‑то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху? — Послушайте‑ка, — говорю я, — какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да еще командовать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях. — И не надо, — говорит старуха. — Теперь ты должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол. Я тотчас исполнил приказание… Я вижу перед собой правильно начерченные квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет меня изменить положение. Я лежал ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в своей комнате, стоящего на коленях посередине пола. Сознание и память медленно возвращаются ко мне. Я еще раз оглядываю комнату и вижу, что на кресле у окна будто сидит кто‑то. В комнате не очень светло, потому что сейчас, должно быть, белая ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Неужели это старуха все еще сидит в моем кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха и голову опустила на грудь. Должно быть, она уснула. Я поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней. Голова старухи опущена на грудь, руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать ее за дверь. — Послушайте, — говорю я, — вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти. Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у нее приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается все ясно: старуха умерла. Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривать с дворником и управдомом, объясняй им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю ее лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать? Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне. — Вот сволочь! — говорю я вслух. Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле. Зубы торчат у нее изо рта. Она похожа на мертвую лошадь. — Противная картина, — говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой. За стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Еще того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мертвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее ушел бы этот проклятый машинист! Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у соседа еще не готов и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю. Мне снится, что сосед ушел и я, вместе с ним, выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть обратно в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой стороны — вилка. — Вот, — говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему‑то тут же на складном стуле. — Вот видите, — говорю я ему, — какие у меня руки? А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиняный. Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комнате на кушетке, а у окна, в кресле, сидит мертвая старуха. Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит, это все был сон. Но только где же он начался? Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон? Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить электрическую печку. Но, может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате нет мертвой старухи и, значит, не надо идти к управдому и возиться с покойником! Однако,
сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: половина десятого, должно быть, утра. Господи! Чего только не приснится во сне! Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мертвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впилась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под туловище и их не было видно, а из‑под задравшейся юбки торчали костлявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках. — Сволочь! — крикнул я и, подбежав к старухе, ударил ее сапогом по подбородку. Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху еще раз, но побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то еще потом решат, что это я убил ее. Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне стало ясно, что все равно дело передадут в уголовный розыск и следственная бестолочь обвинит меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут еще этот удар сапогом. Я подошел опять к старухе, наклонился и стал рассматривать ее лицо. На подбородке было маленькое темное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало ли что? Может быть, старуха еще при жизни стукнулась обо что‑нибудь? Я немного успокаиваюсь и начинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая свое положение. Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод, все сильнее и сильнее. От голода я начинаю даже дрожать. Я еще раз шарю в шкапике, где хранится у меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска сахара. Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей. Значит, я могу купить себе ветчинной колбасы и хлеб и еще останется на табак. Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю куртку, выхожу в коридор, тщательно запираю дверь своей комнаты, кладу ключ себе в карман и выхожу на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли будут яснее и тогда я предприму что‑нибудь с этой падалью. По дороге в магазин мне приходит в голову: не зайти ли мне к Сакердону Михайловичу и не рассказать ли ему все, может быть, вместе мы скорее придумаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту мысль, потому что некоторые вещи надо делать одному, без свидетелей. В магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило сарделек. Табака тоже не было. Из магазина я пошел в булочную. В булочной было много народу, и к кассе стояла длинная очередь. Я сразу нахмурился, но все‑таки в очередь встал. Очередь подвигалась очень медленно, а потом и вовсе остановилась, потому что у кассы произошел какой‑то скандал. Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину молоденькой дамочки, которая стояла в очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень любопытной: она вытягивала шейку то вправо, то влево и поминутно становилась на ципочки, чтобы лучше разглядеть, что происходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и спросила: — Вы не знаете, что там происходит? — Простите, не знаю, — сказал я как можно суше. Дамочка повертелась в разные стороны и наконец опять обратилась ко мне: — Вы не могли бы пойти и выяснить, что там происходит? — Простите, меня это нисколько не интересует, — сказал я еще суше. — Как не интересует? — воскликнула дамочка. — Ведь вы же сами задерживаетесь из‑за этого в очереди! Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно посмотрела на меня. — Это, конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, — сказала она. — Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть, холостой? — Да, холостой, — ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно сухо и при этом слегка кланяясь. Дамочка еще раз осмотрела меня с головы до ног и вдруг, притронувшись пальцем к моему рукаву, сказала: — Давайте я куплю что вам нужно, а вы подождите меня на улице. Я совершенно растерялся. — Благодарю вас, — сказал я. — Это очень мило с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам. — Нет, нет, — сказала дамочка, — ступайте на улицу. Что вы собирались купить? — Видите ли, — сказал я, — я собирался купить полкило черного хлеба, но только формового, того, который дешевле. Я его больше люблю. — Ну, вот и хорошо, — сказала дамочка. — А теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся. И она даже слегка подтолкнула меня под локоть. Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у нее светлые карие глазки. Просто прелесть какая она хорошенькая! — Вы курите трубку? — слышу я голос рядом с собой. Милая дамочка протягивает мне хлеб. — О, бесконечно вам благодарен, — говорю я, беря хлеб. — А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, — говорит милая дамочка. И между нами происходит следующий разговор: Она: Вы, значит, сами ходите за хлебом? Я: Не только за хлебом; я себе все сам покупаю. Она: А где же вы обедаете? Я: Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда ем в пивной. Она: Вы любите пиво? Я: Нет, я больше люблю водку. Она: Я тоже люблю водку. Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда‑нибудь с вами вместе выпить. Она: И я тоже хотела бы выпить с вами водки. Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи? Она (сильно покраснев): Конечно, спрашивайте. Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога? Она (удивленно): В Бога? Да, конечно. Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить водку и пойти ко мне. Я живу тут рядом. Она (задорно): Ну что ж, я согласна! Я: Тогда идемте. Мы заходим в магазин, и я покупаю пол литра водки. Больше у меня денег нет, какая‑то только мелочь. Мы все время говорим о разных вещах, и вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу, лежит мертвая старуха. Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина. Как раз, против магазина, останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на его номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакердону Михайловичу. У меня в руках бутылка с водкой, сардельки и хлеб. Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате, накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками шапке, но наушники были подняты и завязаны на макушке бантом. — Очень рад, — сказал Сакердон Михайлович, увидя меня. — Я не оторвал вас от работы? — спросил я. — Нет, нет, — сказал Сакердон Михайлович. — Я ничего не делал, а просто сидел на полу. — Видите ли, — сказал я Сакердону Михайловичу. — Я к вам пришел с водкой и с закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем. — Очень хорошо, — сказал Сакердон Михайлович. — Вы входите. Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом. — Тут у меня сардельки, — сказал я. — Так, как мы будем их есть: сырыми, или будем варить? — Мы их поставим варить, — сказал Сакердон Михайлович, — а пока они варятся, мы будем пить водку под вареное мясо. Оно из супа, превосходное вареное мясо! Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку. — Водку пить полезно, — говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. — Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб — это только солома, которая гниет в наших желудках. — Ваше здоровие! — сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайловичем. Мы выпили и закусили холодным мясом. — Вкусно, — сказал Сакердон Михайлович. Но в это мгновение в комнате что‑то резко щелкнуло. — Что это? — спросил я. Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску. — Что вы делаете? — крикнул я. Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил ее на пол. — Черт побери! — сказал Сакердон Михайлович. — Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила. — Все понятно, — сказал я, кивая головой. Мы сели опять за стол. — Чорт с ними, — сказал Сакердон Михайлович, — мы будем есть сардельки сырыми. — Я страшно есть хочу, — сказал я. — Кушайте, — сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки. — Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего еще не ел, — сказал я. — Да, да, да, — сказал Сакердон Михайлович. — Я все время писал, — сказал я. — Чорт побери! — утрированно вскричал Сакердон Михайлович. — Приятно видеть перед собой гения. — Еще бы! — сказал я. — Много поди наваляли? — спросил Сакердон Михайлович. — Да, — сказал я. — Исписал пропасть бумаги. — За гения наших дней, — сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки. Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я — сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал: — Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаясь от преследования. — Кто же вас преследовал? — спросил Сакердон Михайлович. — Дама, — сказал я. Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал: — Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился. — Хороша? — спросил Сакердон Михайлович. — Да, — сказал я, — в моем вкусе. Мы выпили, и я продолжал: — Она согласилась идти ко мне пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать. — Не хватило денег? — спросил Сакердон Михайлович. — Нет, денег хватило в обрез, — сказал я, — но я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату. — Что же, у вас в комнате была другая дама? — спросил Сакердон Михайлович. — Да, если хотите, у меня в
комнате находится другая дама, — сказал я, улыбаясь. — Теперь я никого к себе в комнату не могу пустить. — Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, — сказал Сакердон Михайлович. — Нет, — сказал я, фыркая от смеха. — На этой даме я не женюсь. — Ну, тогда женитесь на той, которая из булочной, — сказал Сакердон Михайлович. — Да что вы всё хотите меня женить? — сказал я. — А что же? — сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. — За ваши успехи! Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул ее на кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение. — Как вы относитесь к покойникам? — спросил я Сакердона Михайловича. — Совершенно отрицательно, — сказал Сакердон Михайлович. — Я их боюсь. — Да, я тоже терпеть не могу покойников, — сказал я. — Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой. — Не надо лягать мертвецов, — сказал Сакердон Михайлович. — А я бы пнул его сапогом прямо в морду, — сказал я. — Терпеть не могу покойников и детей. — Да, дети — гадость, — согласился Сакердон Михайлович. — А что, по — вашему, хуже: покойники или дети? — спросил я. — Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все‑таки не врываются в нашу жизнь, — сказал Сакердон Михайлович. — Врываются! — крикнул я и сейчас же замолчал. Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня. — Хотите еще водки? — спросил он. — Нет, — сказал я, но, спохватившись, прибавил: — Нет, спасибо, я больше не хочу. Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим. — Я хочу спросить вас, — говорю я наконец. — Вы веруете в Бога? У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит: — Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа — это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: “веруете ли вы в Бога?” — тоже поступок бестактный и неприличный. — Ну, — сказал я, — тут уж нет ничего общего. — А я и не сравниваю, — сказал Сакердон Михайлович. — Ну, хорошо, — сказал я, — оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос. — Пожалуйста, — сказал Сакердон Михайлович. — Ведь я просто отказался отвечать вам. — Я бы тоже не ответил, — сказал я, — да только по другой причине. — По какой же? — вяло спросил Сакердон Михайлович. — Видите ли, — сказал я, — по — моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить. — Значит, те, что желают не верить, уже во что‑то верят? — сказал Сакердон Михайлович. — А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что? — Может быть и так, — сказал я. — Не знаю. — А верят или не верят во что? В Бога? — спросил Сакердон Михайлович. — Нет, — сказал я, — в бессмертие. — Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога? — Да просто потому, что спросить: верите ли вы в бессмертие? — звучит как‑то глупо, — сказал я Сакердону Михайловичу и встал. — Вы что, уходите? — спросил меня Сакердон Михайлович. — Да, — сказал я, — мне пора. — А что же водка? — сказал Сакердон Михайлович. — Ведь и осталось‑то всего по рюмке. — Ну, давайте допьем, — сказал я. Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса. — А теперь я должен идти, — сказал я. — До свидания, — сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. — Спасибо за угощение. — Спасибо вам, — сказал я. — До свидания. И я ушел. Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, надел опять на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из‑под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами. Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему все. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыскивать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и казалось, что все складывается очень хорошо и просто. На Фонтанке я подошел к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше с мерзким вкусом во рту. На углу Литейной какой‑то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я убил бы его тут же на месте. До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости лицом. Во всяком случае, почти все встречные оборачивались на меня. Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы. — А где же управдом? — спросил я. Девка молчала, продолжая мазать губы. — Где управдом? — повторил я резким голосом. — Завтра будет, не сегодня, — отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка. Я вышел на улицу. По противоположной стороне шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку. Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чертов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше. Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть, пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придет. Да и вообще из этого ничего бы не вышло. Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в руках какую‑то тряпку, терла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула: — Ваш шпрашивал какой‑то штарик! — Какой старик? — сказал я. — Не жнаю, — отвечала Марья Васильевна. — Когда это было? — спросил я. — Тоже не жнаю, — сказала Марья Васильевна. — Вы разговаривали со стариком? — спросил я Марью Васильевну. — Я, — отвечала Марья Васильевна. — Так как же вы не знаете, когда это было? — сказал я. — Чиша два тому нажад, — сказала Марья Васильевна. — А как этот старик выглядел? — спросил я. — Тоже не жнаю, — сказала Марья Васильевна и ушла на кухню. Я подошел к своей комнате. “Вдруг, — подумал я, — старуха исчезла. Я войду в комнату, а старухи‑то и нет. Боже мой! Неужели чудес не бывает?!” Я отпер дверь и начал ее медленно открывать. Может быть, это только показалось, но мне в лицо пахнул приторный запах начавшегося разложения. Я заглянул в приотворенную дверь и, на мгновение, застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно ползла ко мне навстречу. Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и отскочил к противоположной стенке. В коридоре появилась Марья Васильевна. — Вы меня жвали? — спросила она. Меня так трясло, что я ничего не мог ответить и только отрицательно замотал головой. Марья Васильевна подошла поближе. — Вы ш кем‑то ражговаривали, — сказала она. Я опять отрицательно замотал головой. — Шумашедший, — сказала Марья Васильевна и опять ушла на кухню, несколько раз по дороге оглянувшись на меня. “Так стоять нельзя. Так стоять нельзя”, — повторял я мысленно. Эта фраза сама собой сложилась где‑то внутри меня. Я твердил ее до тех пор, пока она не дошла до моего сознания. — Да, так стоять нельзя, — сказал я себе, но продолжал стоять как парализованный. Случилось что‑то ужасное, но предстояло сделать что‑то, может быть, еще более ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только видел злобные глаза мертвой старухи, медленно ползущей ко мне на четверинках. Ворваться в комнату и раздробить этой старухе череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал глазами и остался доволен, увидя крокетный молоток, неизвестно для чего уже в продолжение многих лет стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворваться в комнату и трах!.. Озноб еще не прошел. Я стоял с поднятыми плечами от внутреннего холода. Мысли мои скакали, путались, возвращались к исходному пункту и вновь скакали, захватывая новые области, а я стоял и прислушивался к своим мыслям и был как бы в стороне от них и был как бы не их командир. — Покойники, — объясняли мне мои собственные мысли, — народ неважный. Их зря называют покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить. Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались. Бывают, в этом смысле, забавные случаи. Один покойник, пока сторож, по приказанию начальства, мылся в бане, выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел там кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупцевали этого покойника, но за испорченное белье им пришлось рассчитываться из своих собственных
карманов. А другой покойник заполз в палату рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут же произвела преждевременный выкидыш, а покойник набросился на выкинутый плод и начал его, чавкая, пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила покойника по спине табуреткой, то он укусил эту сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с ними надо быть начеку. — Стоп! — сказал я своим собственным мыслям. — Вы говорите чушь. Покойники неподвижны. — Хорошо, — сказали мне мои собственные мысли, — войди тогда в свою комнату, где находится, как ты говоришь, неподвижный покойник. Неожиданное упрямство заговорило во мне. — И войду! — сказал я решительно своим собственным мыслям. — Попробуй! — насмешливо сказали мне мои собственные мысли. Эта насмешливость окончательно взбесила меня. Я схватил крокетный молоток и кинулся к двери. — Подожди! — закричали мне мои собственные мысли. Но я уже повернул ключ и распахнул дверь. Старуха лежала у порога, уткнувшись лицом в пол. С поднятым крокетным молотком я стоял наготове. Старуха не шевелилась. Озноб прошел, и мысли мои текли ясно и четко. Я был командиром их. — Раньше всего закрыть дверь! — скомандовал я сам себе. Я вынул ключ с наружной стороны двери и вставил его с внутренней. Я сделал это левой рукой, а в правой я держал крокетный молоток и все время не спускал со старухи глаз. Я запер дверь на ключ и, осторожно переступив через старуху, вышел на середину комнаты. — Теперь мы с тобой рассчитаемся, — сказал я. У меня возник план, к которому обыкновенно прибегают убийцы из уголовных романов и газетных происшествий; я просто хотел запрятать старуху в чемодан, отвезти ее за город и спустить в болото. Я знал одно такое место. Чемодан стоял у меня под кушеткой. Я вытащил его и открыл. В нем находились кое — какие вещи: несколько книг, старая фетровая шляпа и рваное белье. Я выложил все это на кушетку. В это время громко хлопнула наружная дверь, и мне показалось, что старуха вздрогнула. Я моментально вскочил и схватил крокетный молоток. Старуха лежит спокойно. Я стою и прислушиваюсь. Это вернулся машинист, я слышу, как он ходит у себя по комнате. Вот он идет по коридору на кухню. Если Марья Васильевна расскажет ему о моем сумасшествии, это будет нехорошо. Чертовщина какая! Надо и мне пройти на кухню и своим видом успокоить их. Я опять перешагнул через старуху, поставил молоток возле самой двери, чтобы, вернувшись обратно, я бы мог, не входя еще в комнату, иметь молоток в руках, и вышел в коридор. Из кухни неслись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл за собою дверь в свою комнату и осторожно пошел на кухню: мне хотелось узнать, о чем говорит Марья Васильевна с машинистом. Коридор я прошел быстро, а около кухни замедлил шаги. Говорил машинист, по — видимому, он рассказывал что‑то случившееся с ним на работе. Я вошел. Машинист стоял с полотенцем в руках и говорил, а Марья Васильевна сидела на табурете и слушала. Увидя меня, машинист махнул мне рукой. — Здравствуйте, здравстуйте, Матвей Филиппович, — сказал я ему и прошел в ванную комнату. Пока все было спокойно. Марья Васильевна привыкла к моим странностям и этот последний случай могла уже и забыть. Вдруг меня осенило: я не запер дверь. А что если старуха выползет из комнаты? Я кинулся обратно, но вовремя спохватился и, чтобы не испугать жильцов, прошел через кухню спокойными шагами. Марья Васильевна стучала пальцем по кухонному столу и говорила машинисту: — Ждррово! Вот это ждорово! Я бы тоже швиштела! С замирающим сердцем я вышел в коридор и тут уже чуть не бегом пустился к своей комнате. Снаружи все было спокойно. Я подошел к двери и, приотворив ее, заглянул в комнату. Старуха по — прежнему спокойно лежала, уткнувшись лицом в пол. Крокетный молоток стоял у двери на прежнем месте. Я взял его, вошел в комнату и запер за собою дверь на ключ. Да, в комнате определенно пахло трупом. Я перешагнул через старуху, подошел к окну и сел в кресло. Только бы мне не стало дурно от этого пока еще хоть и слабого, но все‑таки уже нестерпимого запаха. Я закурил трубку. Меня подташнивало, и немного болел живот. Ну что же я так сижу? Надо действовать скорее, пока эта старуха окончательно не протухла. Но, во всяком случае, в чемодан ее надо запихивать осторожно, потому что как раз тут‑то она и может тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного заражения — благодарю покорно! — Эге! — воскликнул я вдруг. — А интересуюсь я: чем вы меня укусите? Зубки‑то ваши вон где! Я перегнулся в кресле и посмотрел в угол по ту сторону окна, где, по моим расчетам, должна была находиться вставная челюсть старухи. Но челюсти там не было. Я задумался: может быть, мертвая старуха ползла у меня по комнате, ища свои зубы? Может быть даже, нашла их и вставила себе обратно в рот? Я взял крокетный молоток и пошарил им в углу. Нет, челюсть пропала. Тогда я вынул из комода толстую байковую простыню и подошел к старухе. Крокетный молоток я держал наготове в правой руке, а в левой я держал байковую простыню. Брезгливый страх к себе вызывала эта мертвая старуха. Я приподнял молотком ее голову: рот был открыт, глаза закатились кверху, а по всему подбородку, куда я ударил ее сапогом, расползлось большое темное пятно. Я заглянул старухе в рот. Нет, она не нашла свою челюсть. Я отпустил голову. Голова упала и стукнулась об пол. Тогда я расстелил по полу байковую простыню и подтянул ее к самой старухе. Потом ногой и крокетным молотком я перевернул старуху через левый бок на спину. Теперь она лежала на простыне. Ноги старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к плечам. Казалось, что старуха, лежа на спине, как кошка, собирается защищаться от нападающего на нее орла. Скорее, прочь эту падаль! Я закатал старуху в толстую простыню и поднял ее на руки. Она оказалась легче, чем я думал. Я опустил ее в чемодан и попробовал закрыть крышкой. Тут я ожидал всяких трудностей, но крышка сравнительно легко закрылась. Я щелкнул чемоданными замками и выпрямился. Чемодан стоит передо мной, с виду вполне благопристойный, как будто в нем лежит белье и книги. Я взял его за ручку и попробовал поднять. Да, он был, конечно, тяжел, но не чрезмерно, я мог вполне донести его до трамвая. Я посмотрел на часы: двадцать минут шестого. Это хорошо. Я сел в кресло, чтобы немного передохнуть и выкурить трубку. Видно, сардельки, которые я ел сегодня, были не очень хороши, потому что живот мой болел все сильнее. А может быть, это потому, что я ел их сырыми? А может быть, боль в животе была чисто нервной. Я сижу и курю. И минуты бегут за минутами. Весеннее солнце светит в окно, и я жмурюсь от его лучей. Вот оно прячется за трубу противостоящего дома, и тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Я вспоминаю, как вчера в это же время я сидел и писал повесть. Вот она: клетчатая бумага и на ней надпись, сделанная мелким почерком: “Чудотворец был высокого роста”. Я посмотрел в окно. По улице шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Двое рабочих и с ними старуха, держась за бока, хохотали над смешной походкой инвалида. Я встал. Пора! Пора в путь! Пора отвозить старуху на болото! Мне нужно еще занять деньги у машиниста. Я вышел в коридор и подошел к его двери. — Матвей Филиппович, вы дома? — спросил я. — Дома, — ответил машинист. — Тогда, извините, Матвей Филиппович, вы не богаты деньгами? Я послезавтра получу. Не могли ли бы вы мне одолжить тридцать рублей? — Мог бы, — сказал машинист. И я слышал, как он звякал ключами, отпирая какой‑то ящик. Потом он открыл дверь и протянул мне новую красную тридцатирублевку. — Большое спасибо, Матвей Филиппович, — сказал я. — Не стоит, не стоит, — сказал машинист. Я сунул деньги в карман и вернулся в свою комнату. Чемодан спокойно стоял на прежнем месте. — Ну теперь в путь, без промедления, — сказал я сам себе. Я взял чемодан и вышел из комнаты. Марья Васильевна увидела меня с чемоданом и крикнула: — Куда вы? — К тетке, — сказал я. — Шкоро приедете? — спросила Марья Васильевна. — Да, — сказал я. — Мне нужно только отвезти к тетке кое — какое белье. Я приеду, может быть, и сегодня. Я вышел на улицу. До трамвая я дошел благополучно, неся чемодан то в правой, то в левой руке. В трамвай я влез с передней площадки прицепного вагона и стал махать кондукторше, чтобы она пришла получить за багаж и билет. Я не хотел передавать единственную тридцатирублевку через весь вагон, и не решался оставить чемодан и сам пройти к кондукторше. Кондукторша пришла ко мне на площадку и заявила, что у нее нет сдачи. На первой же остановке мне пришлось слезть. Я стоял злой и ждал следующего страмвая. У меня болел живот и слегка дрожали ноги. И вдруг я увидел мою милую дамочку: она переходила улицу и не смотрела в мою сторону. Я схватил чемодан и кинулся за ней. Я не знал, как ее зовут, и не мог ее окликнуть. Чемодан страшно мешал мне: я держал его перед собой двумя руками и подталкивал его коленями и животом. Милая дамочка шла довольно быстро, и я чувствовал, что мне ее не догнать. Я был весь мокрый от пота и выбивался из сил. Милая дамочка повернула в переулок. Когда я добрался до угла — ее нигде не было. — Проклятая старуха! — прошипел я, бросая чемодан на землю. Рукава моей куртки насквозь промокли от пота и липли к рукам. Я сел на чемодан и, вынув носовой платок, вытер им шею и лицо. Двое мальчишек остановились передо мной и стали меня рассматривать. Я сделал спокойное лицо и пристально смотрел на ближайшую подворотню, как бы поджидая кого‑то. Мальчишки шептались и показывали на меня пальцами. Дикая злоба душила меня. Ах, напустить бы на них столбняк! И вот из‑за этих паршивых мальчишек я встаю, поднимаю чемодан, подхожу с ним к подворотне и заглядываю туда. Я делаю удивленное лицо, достаю часы и пожимаю плечами. Мальчишки издали наблюдают за мной. Я еще раз пожимаю
плечами и заглядываю в подворотню. — Странно, — говорю я вслух, беру чемодан и тащу его к трамвайной остановке. На вокзал я приехал без пяти минут семь. Я беру обратный билет до Лисьего Носа и сажусь в поезд. В вагоне, кроме меня, еще двое: один, как видно, рабочий, он устал и, надвинув кепку на глаза, спит. Другой, еще молодой парень, одет деревенским франтом: под пиджаком у него розовая косоворотка, а из‑под кепки торчит курчавый кок. Он курит папироску, всунутую в ярко — зеленый мундштук из пластмассы. Я ставлю чемодан между скамейками и сажусь. В животе у меня такие рези, что я сжимаю кулаки, чтобы не застонать от боли. По платформе два милиционера ведут какого‑то гражданина в пикет. Он идет, заложив руки за спину и опустив голову. Поезд трогается. Я смотрю на часы: десять минут восьмого. О, с каким удовольствием спущу я эту старуху в болото! Жаль только, что я не захватил с собой палку, должно быть, старуху придется подталкивать. Франт в розовой косоворотке нахально разглядывает меня. Я поворачиваюсь к нему спиной и смотрю в окно. В моем животе происходят ужасные схватки; тогда я стискиваю зубы, сжимаю кулаки и напрягаю ноги. Мы проезжаем Ланскую и Новую Деревню. Вон мелькает золотая верхушка Буддийской пагоды, а вон показалось море. Но тут я вскакиваю и, забыв все вокруг, мелкими шажками бегу в уборную. Безумная волна качает и вертит мое сознание… Поезд замедляет ход. Мы подъежаем к Лахте. Я сижу, боясь пошевелиться, чтобы меня не выгнали на остановке из уборной. — Скорей бы он трогался! Скорей бы он трогался! Поезд трогается, и я закрываю глаза от наслаждения. О, эти минуты бывают столь же сладки, как мгновения любви! Все силы мои напряжены, но я знаю, что за этим последует страшный упадок. Поезд опять останавливается. Это Ольгино. Значит, опять эта пытка! Но теперь это ложные позывы. Холодный пот выступает у меня на лбу, и легкий холодок порхает вокруг моего сердца. Я поднимаюсь и некоторое время стою, прижавшись головой к стене. Поезд идет, и покачиванье вагона мне очень приятно. Я собираю все свои силы и пошатываясь выхожу из уборной. В вагоне нет никого. Рабочий и франт в розовой косоворотке, видно, слезли на Лахте или в Ольгино. Я медленно иду к своему окошку. И вдруг я останавливаюсь и тупо гляжу перед собой. Чемодана, там, где я его оставил, нет. Должно быть, я ошибся окном. Я прыгаю к следующему окошку. Чемодана нет. Я прыгаю назад, вперед, я пробегаю вагон в обе стороны, заглядываю под скамейки, но чемодана нигде нет. Да, разве можно тут сомневаться? Конечно, пока я был в уборной, чемодан украли. Это можно было предвидеть! Я сижу на скамейке с вытаращенными глазами, и мне почему‑то вспоминается, как у Сакердона Михайловича с треском отскакивала эмаль от раскаленной кастрюльки. — Что же получилось? — спрашиваю я сам себя. — Ну кто теперь поверит, что я не убивал старухи? Меня сегодня же схватят, тут же или в городе на вокзале, как того гражданина, который шел, опустив голову. Я выхожу на площадку вагона. Поезд подходит к Лисьему Носу. Мелькают белые столбики, ограждающие дорогу. Поезд останавливается. Ступеньки моего вагона не доходят до земли. Я соскакиваю и иду к станционному павильону. До поезда, идущего в город, еще полчаса. Я иду в лесок. Вот кустики можжевельника. За ними меня никто не увидит. Я направляюсь туда. По земле ползет большая зеленая гусеница. Я опускаюсь на колени и трогаю ее пальцем. Она сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и в другую сторону. Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий трепет бежит по моей спине. Я низко склоняю голову и негромко говорю: — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь. На этом я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она и так уже достаточно затянулась. Рыцари Был дом, наполненный старухами. Старухи целый день шатались по дому и били мух бумажными фунтиками. Всех старух в этом доме было тридцать шесть. Самая бойкая старуха по фамилии Юфлева командовала другими старухами. Непослушных старух она щипала за плечи или подставляла им подножку, и они падали и разбивали свои рожи. Старуха Звякина, наказанная Юфлевой, упала так неудачно, что сломала свои обе челюсти. Пришлось вызвать доктора. Тот пришел, надел халат и, осмотрев Звякину, сказал, что она слишком стара, чтобы можно было рассчитывать на исправление ее челюстей. Затем доктор попросил дать ему молоток, стамеску, клещи и веревку. Старухи долго носились по дому, и не зная, как выглядят клещи и стамеска, приносили доктору всё, что казалось им похожим на инструменты. Доктор долго ругался, но наконец, получив все требуемые предметы, попросил всех удалиться. Старухи, сгорая от любопытства, удалились с большим неудовольствием. Когда старухи с бранью и ропотом высыпали из комнаты, доктор запер за ними дверь и подошел к Звякиной. “Ну — с”, — сказал доктор и, схватив Звякину, крепко связал ее веревкой. Потом доктор, не обращая внимания на громкие крики и вой Звякиной, приставил к ее челюсти стамеску и сильно ударил по стамеске молотком. Звякина завыла хриплым басом. Раздробив стамеской челюсти Звякиной, доктор схватил клещи и, зацепив ими звякинские челюсти, вырвал их. Звякина выла, кричала и хрипела, обливаясь кровью. А доктор бросил клещи и вырванные звякинские челюсти на пол, снял халат, вытер об него свои руки и, подойдя к двери, открыл их. Старухи с визгом ввалились в комнату и выпученными глазами уставились кто на Звякину, а кто на окровавленные куски, валявшиеся на полу. Доктор протолкался между старухами и ушел. Старухи кинулись к Звякиной. Звякина затихла и, видно, начала умирать. Юфлева стояла тут же, смотрела на Звякину и грызла семячки. Старуха Бяшечкина сказала: “Вот, Юфлева, когда ни будь и мы с тобой усопнем”. Юфлева легнула Бяшечкину, но та во время успела отскочить в сторону. — Пойдемте же, старухи! — сказала Бяшечкина. — Чего нам тут делать? Пусть Юфлева со Звякиной возится, а мы пойдемте мух бить. И старухи двинулись из комнаты. Юфлева, продолжая лузгать семячки, стояла посередине комнаты и смотрела на Звякину. Звякина затихла и лежала неподвижно. Может быть, она умерла. Однако на этом автор заканчивает повествование, так как не может отискать своей чернильницы. Победа Мышина Мышину сказали: — “Эй, Мышин, вставай!” Мышин сказал: “Не встану”, — и продолжал лежать на полу. Тогда к Мышину подошел Калугин и сказал: “Если ты, Мышин, не встанешь, я тебя заставлю встать”. “Нет”, — сказал Мышин, продолжая лежать на полу. К Мышину подошла Селизнёва и сказала: “Вы, Мышин, вечно валяетесь на полу в корридоре и мешаете нам ходить взад и вперед”. “Мешал и буду мешать”, — сказал Мышин. — Ну, знаете, — сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал: — Да чего тут долго разговаривать! Звоните в милицию. Позвонили в милицию и вызвали милиционера. Через пол часа пришёл милиционер с дворником. — Чего у вас тут? — спросил милиционер. — Полюбуйтесь, — сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: — Вот. Этот гражданин все время лежит тут на полу и мешает нам ходить по корридору. Мы его и так и этак… Но тут Кулыгина перебила Селизнёва и сказала: — Мы его просили уйти, а он не уходит. — Да, — сказал Коршунов. Милиционер подошел к Мышину. — Вы, гражданин, зачем тут лежите? — спросил милиционер. — Отдыхаю, — сказал Мышин. — Здесь, гражданин, отдыхать не годится, — сказал милиционер. — Вы где, гражданин, живете? — Тут, — сказал Мышин. — Где ваша комната? — спросил милиционер. — Он прописан в нашей квартире, а комнаты не имеет, — сказал Кулыгин. — Обождите, гражданин, — сказал милиционер, — я сейчас с ним говорю. Гражданин, где вы спите? — Тут, — сказал Мышин. — Позвольте, — сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: — Он даже кровати не имеет и валяется прямо на голом полу. — Они давно на него жалуются, — сказал дворник. — Совершенно невозможно ходить по корридору, — сказала Селизнёва. — Я не могу вечно шагать через мужчину. А он нарочно ноги вытянет, да еще руки вытянет, да еще на спину ляжет и глядит. Я с работы усталая прихожу, мне отдых нужен. — Присовокупляю, — сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: — Он и ночью тут лежит. Об него в темноте все спотыкаются. Я через него одеяло свое разорвал. Селизнёва сказала: — У него вечно из кармана какие то гвозди вываливаются. Невозможно по корридору босой ходить, того и гляди ногу напоришь. — Они давеча хотели его керосином поджечь, — сказал дворник. — Мы его керосином облили, — сказал Коршунов, но его перебил Кулыгин и сказал: — Мы его только для страха керосином облили, а поджечь и не собирались. — Да я бы и не позволила в своем присутствии живого человека сжечь, — сказала Селизнёва. — А почему этот гражданин в корридоре лежит? — спросил вдруг милиционер. — Здрасте пожалуйста! — сказал Коршунов, но<Кулыгин>его перебил и сказал: — А потому, что у него нет другой жилплощади: вот в этой комнате я живу, в этой — вон они, в этой — вот он, а уж Мышин тут в корридоре живет. — Это не годится, — сказал милиционер. — Надо, чтобы все на своей жилплощади лежали. — А у него нет другой жилплощади, как в корридоре, — сказал Кулыгин. — Вот именно, — сказал Коршунов. — Вот он вечно тут и лежит, — сказала Селизнёва. — Это не годится, — сказал милиционер и ушел вместе с дворником. Коршунов подскочил к Мышину. — Что? — закричал он. — Как вам это по вкусу пришлось? — Подождите, — сказал Кулыгин. И, подойдя к Мышину, сказал: — Слышал, чего говорил милиционер? Вставай с полу! — Не встану, — сказал Мышин, продолжая лежать на полу. — Он теперь нарочно и дальше будет вечно тут лежать, — сказала Селизнёва. — Определенно, — сказал с раздражением Кулыгин. И
Коршунов сказал: — Я в этом не сомневаюсь. Parfaitement! Лекция Пушков сказал: — Женщина, это станок любви, — и тут же получил по морде. — За что? — спросил Пушков, но, не получив ответа на свой вопрос, продолжал: — Я думаю так: к женщине надо подкатываться с низу. Женщины это любят, и только делают вид, что они этого не любят. Тут Пушкова опять стукнули по морде. — Да что же это такое, товарищи! Я тогда и говорить не буду, — сказал Пушков, но, подождав с четверть минуты, продолжал: — Женщина устроена так, что она вся мягкая и влажная. Тут Пушкова опять стукнули по морде. Пушков попробывал сделать вид, что он этого не заметил и продолжал: — Если женщину понюхать… Но тут Пушкова так сильно трахнули по морде, что он схватился за щёку и сказал: — Товарищи, в таких условиях совершенно не возможно провести лекцию. Если это будет ещё повторяться, я замолчу. Пушков подождал четверть минуты и продолжал: — На чём мы остановились? Ах да! Так вот: Женщина любит смотреть на себя. Она садится перед зеркалом совершенно голая… На этом слове Пушков опять получил по морде. — Голая, — повторил Пушков. — Трах! — отвесили ему по морде. — Голая! — крикнул Пушков. — Трах! — получил он по морде. — Голая! Женщина голая! Голая баба! — кричал Пушков. — Трах! Трах! Трах! — получал Пушков по морде. — Голая баба с ковшом в руках! — кричал Пушков. — Трах! Трах! — сыпались на Пушкова удары. — Бабий хвост! — кричал Пушков, увёртываясь от ударов. — Голая монашка! Но тут Пушкова ударили с такой силой, что он потерял сознание и, как подкошенный, рухнул на пол. Пашквиль Знаменитый чтец Антон Исакович Ш., то самое историческое лицо, которое выступало в сентябре месяце 1940 года в Литейном Лектории, любило перед своими концертами полежать часок — другой и отдохнуть. Ляжет оно, бывало, на кушет и скажет: “Буду спать”, а само не спит. После концертов оно любило поужинать. Вот оно придёт домой, рассядится за столом и говорит своей жене: “А ну, голубушка, состряпай ка мне что ни будь из лапши”. И пока жена его стряпает, оно сидит за столом и книгу читает. Жена его хорошенькая, в кружевном передничке, с сумочкой в руках, а в сумочке носовой платочек и ватрушечный медальончик лежат, жена его бегает по комнате, каблучками стучит как бабочка, а оно скромно за столом сидит, ужина дожидается. Всё так складно и прилично. Жена ему что ни будь приятное скажет, а оно головой кивает. А жена порх к буфетику и уже рюмочками там звенит. “Налей ка, душенька, мне рюмочку”, — говорит оно. “Смотри, голубчик, не спейся”, — говорит ему жена. “Авось, пупочка, не сопьюсь”, — говорит оно, опрокидывая рюмочку в рот. А жена грозит ему пальчиком, а сама боком через двери на кухню бежит. Вот в таких приятных тонах весь ужин проходит, а потом они спать закладываются. Ночью, если им мухи не мешают, они спят спокойно, потому что уж очень они люди хорошие! Помеха Пронин сказал: — У вас очень красивые чулки. Ирина Мазер сказала: — Вам нравятся мои чулки? Пронин сказал: — О, да. Очень. — И схватился за них рукой. Ирина сказала: — А почему вам нравятся мои чулки? Пронин сказал: — Они очень гладкие. Ирина подняла свою юбку и сказала: — А видите, какие они высокие? Пронин сказал: — Ой, да, да. Ирина сказала: — Но вот тут они уже кончаются. Тут уже идет голая нога. — Ой, какая нога! — сказал Пронин. — У меня очень толстые ноги, — сказала Ирина. — А в бедрах я очень широкая. — Покажите, — сказал Пронин. — Нельзя, — сказала Ирина, — я без панталон. Пронин опустился перед ней на колени. Ирина сказала: — Зачем вы встали на колени? Пронин поцеловал ее ногу чуть повыше чулка и сказал: — Вот зачем. Ирина сказала: — Зачем вы поднимаете мою юбку еще выше? Я же вам сказала, что я без панталон. Но Пронин все‑таки поднял ее юбку и сказал: — Ничего, ничего. — То есть как же это так, ничего? — сказала Ирина. Но тут в двери кто‑то постучал. Ирина быстро одернула свою юбку, а Пронин встал с пола и подошел к окну. — Кто там? — спросила Ирина через двери. — Откройте дверь, — сказал резкий голос. Ирина открыла дверь, и в комнату вошел человек в чорном польто и в высоких сапогах. За ним вошли двое военных, низших чинов, с винтовками в руках, и за ними вошел дворник. Низшие чины встали около двери, а человек в чорном польто подошел к Ирине Мазер и сказал: — Ваша фамилия? — Мазер, — сказала Ирина. — Ваша фамилия? — спросил человек в чорном польто, обращаясь к Пронину. Пронин сказал: — Моя фамилия Пронин. — У вас оружие есть? — спросил человек в чорном польто. — Нет, — сказал Пронин. — Сядьте сюда, — сказал человек в чорном польто, указывая Пронину на стул. Пронин сел. — А вы, — сказал человек в чорном польто, обращаясь к Ирине, — наденьте ваше польто. Вам придется с нами проехать. — Зачем? — спросила Ирина. Человек в чорном польто не ответил. — Мне нужно переодеться, — сказала Ирина. — Нет, — сказан человек в черном польто. — Но мне нужно еще кое что на себя надеть. — сказала Ирина. — Нет, — сказал человек в чорном польто. Ирина молча надела свою шубку. — Прощайте, — сказала она Пронину. — Разговоры запрещены, — сказал человек в чорном польто. — А мне тоже ехать с вами? — спросил Пронин. — Да, — сказал человек в чорном польто. — Одевайтесь. Пронин встал, снял с вешалки свое польто и шляпу, оделся и сказал: — Ну, я готов. — Идемте, — сказал человек в чорном польто. Низшие чины и дворник застучали подметками. Все вышли в корридор. Человек в чорном польто запер дверь Ирининой комнаты и запечатал ее двумя бурыми печатями. — Даешь на улицу, — сказал он. И все вышли из квартиры, громко хлопнув наружной дверью. * * * Перечин сел на кнопку, и с этого момента его жизнь резко переменилась. Из задумчивого, тихого человека Перечин стал форменным негодяем. Он отпустил себе усы и в дальнейшем подстригал их чрезвычайно не аккуратно, таким образом, один его ус был всегда длиннее другого. Да и росли у него усы как‑то косо. Смотреть на Перечина стало невозможно. К тому же он еще отвратительно подмигивал глазом и дергал щекой. Некоторое время Перечин ограничивался мелкими подлостями: сплетничал, доносил, общитывал трамвайных кондукторов, платя им за проезд самой мелкой медной монетой и всякий раз не додавая двух, а то и трех копеек. * * * — Так, — сказал Ершешен, проснувшись утром несколько ранее обыкновенного. — Так, — сказал он. — Где мои шашки? Ершешен вылез из кровати и подошёл к столу. — Вот твои шашки! — сказал чей‑то голос. — Кто со мной говорит? — крикнул Ершешев. — Я, — сказал голос. — Кто ты? — спросил Ершешев. * * * Как легко человеку запутаться в мелких предметах. Можно часами ходить от стола к шкапу и от шкапа к дивану и не находить выхода. Можно даже забыть, где находишься, и пускать стрелы в какой ни будь маленький шкапчик на стене. “Гей! шкап! — можно кричать ему. — Я тебя!” Или можно лечь на пол и рассматривать пыль. В этом тоже есть вдохновение. Лучше делать это по часам, сообразуясь со временем. Правдо, тут очень трудно определить сроки, ибо какие сроки у пыли? Еще лучше смотреть в таз с водой. На воду смотреть всегда полезно и поучительно. Даже если там ничего не видно, а всё же хорошо. Мы смотрели на воду, ничего в ней не видели, и скоро нам стало скучно. Но мы утешали себя, что всё же сделали хорошее дело. Мы загибали наши пальцы и считали. А что считали, мы не знали, ибо разве есть какой либо счет в воде? Упадание (Вблизи и вдали) Два человека упали с крыши. Они оба упали с крыши пятиэтажного дома, новостройки. Кажется, школы. Они съехали по крыше в сидячем положении до самой кромки и тут начали падать. Их падение раньше всех заметила Ида Марковна. Она стояла у окна в противоположном доме и сморкалась в стакан. И вдруг она увидела, что кто‑то с крыши противоположного дома начинает падать. Вглядевшись, Ида Марковна увидела, что это начинают падать сразу целых двое. Совершенно растерявшись, Ида Марковна содрала с себя рубашку и начала этой рубашкой скорее протирать запотевшее оконное стекло, чтобы лучше разглядеть, кто там падает с крыши. Однако, сообразив, что, пожалуй, падающие могут, со своей стороны, увидеть ее голой и невесть что про неё подумать, Ида Марковна отскочила от окна и спряталась за плетёный треножник, на котором когда‑то стоял горшок с цветком. В это время падающих с крыши увидела другая особа, живущая в том же доме, что и Ида Марковна, но только двумя этажами ниже. Особу эту тоже звали Ида Марковна. Она как раз в это время сидела с ногами на подоконнике и пришивала к своей туфле пуговку. Взглянув в окно, она увидела падающих с крыши. Ида Марковна взвизгнула и, вскочив с подоконника, начала спешно открывать окно, чтобы лучше увидеть, как падающие с крыши ударятся об землю. Но окно не открывалось. Ида Марковна вспомнила, что она забила окно с низу гвоздём и кинулась к печке, в которой она хранила инструменты: четыре молотка, долото и клещи. Схватив клещи, Ида Марковна опять подбежала к окну и выдернула гвоздь. Теперь окно легко распахнулось. Ида Марковна высунулась из окна и увидела, как падающие с крыши со свистом подлетали к земле. На улице собралась уже небольшая толпа. Уже раздавались свистки и к месту ожидаемого происшествия не спеша подходил маленького роста милиционер. Носатый дворник суетился, расталкивая людей и поясняя, что падающие с крыши могут вдарить собравшихся по головам. К этому времени уже обе Иды Марковны, одна в платье, а другая голая, высунувшись в окно, визжали и били ногами. И вот, наконец, расставив руки и выпучив глаза, падающие с крыши ударились об Землю. Так и мы иногда, упадая с
высот достигнутых, ударяемся об унылую клеть нашей будущности. Молодой человек, удививший сторожа — Ишь ты! — сказал сторож, рассматривая муху. — Ведь если помазать ее столярным клеем, то ей, пожалуй, и конец придет. Вот ведь история! От простого клея! — Эй ты, леший! — окрикнул сторожа молодой человек в желтых перчатках. Сторож сразу же понял, что это обращаются к нему, но продолжал смотреть на муху. — Не тебе, что ли, говорят? — крикнул опять молодой человек. — Скотина! Сторож раздавил муху пальцем и, не поворачивая головы к молодому человеку, сказал: — А ты чего, срамник, орешь‑то? Я и так слышу. Нечего орать‑то! Молодой человек почистил перчатками свои брюки и деликатным голосом спросил: — Скажите, дедушка, как тут пройти на небо? Сторож посмотрел на молодого человека, прищурил один глаз, потом прищурил другой, потом почесал себе бородку, еще раз посмотрел на молодого человека и сказал: — Ну, нечего тут задерживаться, проходите мимо. — Извините, — сказал молодой человек, — ведь я по срочному делу. Там для меня уже и комната приготовлена. — Ладно, — сказал сторож, — покажи билет. — Билет не у меня; они говорили, что меня и так пропустят, — сказал молодой человек, заглядывая в лицо сторожу. — Ишь ты! — сказал сторож. — Так как же? — спросил молодой человек. — Пропустите? — Ладно, ладно, — сказал сторож. — Идите. — А как пройти‑то? Куда? — спросил молодой человек. — Ведь я и дороги‑то не знаю. — Вам куда нужно? — спросил сторож, делая строгое лицо. Молодой человек прикрыл рот ладонью и очень тихо сказал: — На небо! Сторож наклонился вперед, подвинул правую ногу, чтобы встать потверже, пристально посмотрел на молодого человека и сурово спросил: — Ты чего? Ваньку валяешь? Молодой человек улыбнулся, поднял руку в желтой перчатке, помахал ею над головой и вдруг исчез. Сторож понюхал воздух. В воздухе пахло жжеными перьями. — Ишь ты! — сказал сторож, распахнул куртку, почесал себе живот, плюнул в то место, где стоял молодой человек, и медленно пошел в свою сторожку. Потери Андрей Андреевич Мясов купил на рынке фитиль и понес его домой. По дороге Андрей Андреевич потерял фитиль и зашел в магазин купить полтораста грамм полтавской колбасы. Потом Андрей Андреевич зашел в молокосоюз и купил бутылку кефира, потом выпил в ларьке маленькую кружечку хлебного кваса и встал в очередь за газетой. Очередь была довольно длинная, и Андрей Андреевич простоял в очереди не мение двадцати минут, но когда он подходил к газетчику, то газеты перед самым его носом кончились. Андрей Андреевич потоптался на месте и пошел домой, но по дороге потерял кефир и завернул в булочную, купил французскую булку, но потерял полтавскую колбасу. Тогда Андрей Андреевич пошел прямо домой, но по дороге упал, потерял французскую булку и сломал свои пенснэ. Домой Андрей Андреевич пришел очень злой и сразу лег спать, но долго не мог заснуть, а когда заснул, то увидел сон: будто он потерял зубную щетку и чистит зубы каким‑то подсвечником. Макаров и Петерсен № 3 Макаров: Тут, в этой книге, написано о наших желаниях и об исполнении их. Прочти эту книгу, и ты поймешь, как суетны наши желания. Ты также поймешь, как легко исполнить желание другого и как трудно исполнить желание свое. Петерсен: Ты что‑то заговорил больно торжественно. Так говорят вожди индейцев. Макаров: Эта книга такова, что говорить о ней надо возвышенно. Даже думая о ней, я снимаю шапку. Петерсен: А руки моешь, прежде чем коснуться этой книги? Макаров: Да, и руки надо мыть. Петерсен: Ты и ноги, на всякий случай, вымыл бы! Макаров: Это неостроумно и грубо. Петерсен: Да что же это за книга? Макаров: Название этой книги таинственно… Петерсен: Хи — хи — хи! Макаров: Называется эта книга МАЛГИЛ. (Петерсен исчезает). Макаров: Господи! Что же это такое? Петерсен! Голос Петерсена: Что случилось? Макаров! Где я? Макаров: Где ты? Я тебя не вижу! Голос Петерсена: А ты где? Я тоже тебя не вижу!.. Что это за шары? Макаров: Что же делать? Петерсен, ты слышишь меня? Голос Петерсена: Слышу! Но что такое случилось? И что это за шары? Макаров: Ты можешь двигаться? Голос Петерсена: Макаров! Ты видишь эти шары? Макаров: Какие шары? Голос Петерсена: Пустите!.. Пустите меня!.. Макаров!.. (Тихо. Макаров стоит в ужасе, потом хватает книгу и раскрывает ее). Макаров (читает): “…Постепенно человек теряет свою форму и становится шаром. И, став шаром, человек утрачивает все свои желания”. Занавес Суд Линча Петров садится на коня и говорит, обращаясь к толпе, речь, о том, что будет, если на месте, где находится общественный сад, будет построен американский небоскреб. Толпа слушает и, видимо, соглашается. Петров записывает что‑то у себя в записной книжечке. Из толпы выделяется человек среднего роста и спрашивает Петрова, что он записал у себя в записной книжечке. Петров отвечает, что это касается только его самого. Человек среднего роста наседает. Слово за слово, и начинается распря. Толпа принимает сторону человека среднего роста, и Петров, спасая свою жизнь, погоняет коня и скрывается за поворотом. Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится. Встреча Вот однажды один человек пошел на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе во свояси. Вот, собственно, и всё. Машкин убил Кошкина Товарищ Кошкин танцевал вокруг товарища Машкина. Тов. Машкин следил глазами за тов. Кошкиным. Тов. Кошкин оскорбительно махал руками и противно выворачивал ноги. Тов. Машкин нахмурился. Тов. Кошкин пошевелил животом и притопнул правой ногой. Тов. Машкин вскрикнул и кинулся на тов. Кошкина. Тов. Кошкин попробывал убежать, но спотыкнулся и был настигнут тов. Машкиным. Тов. Машкин ударил кулаком по голове тов. Кошкина. Тов. Кошкин вскрикнул и упал на четверинки. Тов. Машкин двинул тов. Кошкина ногой под живот и еще раз ударил его кулаком по затылку. Тов. Кошкин растянулся на полу и умер. Машкин убил Кошкина. Случаи Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причесываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом в руках и сошел с ума. А Перехрестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы. Хорошие люди и не умеют поставить себя на твердую ногу. * * * Теперь я расскажу, как я родился, как я рос и как обнаружились, во мне первые — признаки гения. Я, родился дважды. Произошло это вот так: Мой папа женился на моей маме в 1902 году, но меня мои родители произвели на свет только в конце 1905 года, потому что папа пожелал; чтобы его ребёнок родился обязательно на новый год. Папа рассчитывал, что зачатие должно произойти 1–го апреля и только в этот день подъехал к маме с предложением зачать ребенка. Первый риз папа подъехал к моей маме 1–го апреля 1903 года. Мама давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа, как видно, был в очень шутливом настроении и не удержался и сказал маме “с первым апрелем!” Мама страшно обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать до следующего года. В 1904 году, 1–го апреля, папа начал опять подъезжать к маме с тем же предложением. Но мама, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она уже больше не желает оставаться в глупом положении, и опять не подпустила к себе папу. Сколько папа не бушевал, ничего не помогло. И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня. И так моё зачатие произошло 1–го апреля 19<0>5 года. Однако все папины рассчёты рухнули, потому что я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез. Присутствовавший при этом один наш знакомый студент Военно — медицинской Академии заявил, что запихивать меня обратно не удастся. Однако, несмотря на слова студента, меня всё же запихали, но, правда, как потом выяснилось, запихать‑то запихали, да второпях не туда. Тут началась страшная суматоха. Родительница кричит: “Подавайте моего ребёнка!” А ей отвечают: “Ваш, говорят, ребёнок находится внутри вас”. “Как! — кричит родительница. — Как ребёнок внутри меня, когда я его только что родила!” “Но, — говорят родительнице, — может быть вы ошибаетесь?” “Как! — кричит родительница — ошибаюсь! Разве я могу ошибаться! Я сама видела, что ребенок только что вот тут лежал на простыне!” “Это верно, — говорят родительнице, — но, может быть, он куда‑нибудь заполз”. Одним словом, и сами не знают, что сказать родительнице. А родительница шумит и требует своего ребёнка. Пришлось звать опытного доктора. Опытный доктор осмотрел родительницу и руками развёл, однако всё же сообразил и дал родительнице хорошую порцию английской соли. Родительницу пронесло и таким образам я вторично вышел на свет. Тут опять папа разбушевался, дескать, это, мол, ещё нельзя назвать рождением, что это, мол, ещё не человек, а скорее наполовину зародыш и что его следует либо опять обратно запихать, либо посадить в инкубатор. И вот посадили меня в инкубатор. ИНКУБАТОРНЫЙ ПЕРИОД В инкубаторе я просидел четыре месяца. Помню только, что инкубатор был стеклянный, прозрачный и с градусником. Я сидел внутри инкубатора на вате. Больше я ничего не помню. Через четыре месяца меня вынули из инкубатора. Это сделали как раз 1–го января 1906 года. Таким образом, я как бы родился в третий раз. Днём моего, рождения стали считать именно 1–ое января. СЪЕЗЖАЮТСЯ ГОСТИ Ч е т в е р т ы й г о с т ь. Каша подана. Г о с т ь с о п а х а л о м. Кого
поцеловать: хозяйку или хозяина? Ч а с о т о ч н ы й г о с т ь. Ах батюшки! Я без рукавов! Т а т ь я н а Н и к о л а е в н а. Кхэ, кхэ. Я сегодня утром наболтала муки в рот и чуть не подавилась. Д я д я В о н ь. Ох, молодежь пошла! Х о з я и н. Идемте, гости, на порог есть лепешки и творог. Вот вам соль и вот вам гриб. Вот вам гвозди. Я охрип. Г о с т и. Не хотим еды, хотим танцы! Х о з я й к а. Музыканты! Эть! Два! …три! (Музыканты с размаха прыгают в воду.) Х о з я й к а. Эх, совсем не то вышло. Ч а с о т о ч н ы й г о с т ь. Нам что ли выкупаться? В о с е м ь г о с т е й х о р о м. Ну вот тоже в самом деле! В о с е м ь д а м х о р о м. Ну вот тоже в самом деле! К н я г и н я М а н ь к а — Д у н ь к а. Я, господа, вся в веснушках, а то была бы красавица… Честное слово! Г о с т ь Ф е д о р. Гхе, гхе, с удовольствием. С о л д а т в т р у с и к а х. Разрешите Вам, княгиня Манька — Дунька, поднести букет цветов. Г о с т ь Ф е д о р. Или вот этот гребешок. С о л д а т в т р у с и к а х. Или вот эту пылинку. Г о с т и. Тише! Тише! Слушайте! Сейчас Дядя Вонь расскажет анекдот. Д я д я В о н ь (встав на стул). Прочел я в одной французской книжке анекдот. Рассказать? Г о с т и. Да — да! Т а т ь я н а Н и к о л а е в н а. Безусловно! Д я д я В о н ь. Одна маленькая девочка несла своей бедной матери пирожок с капустой и с лучком. Пирожок был испечен на чистом сливочном маслице и посыпан тминцом. Г о с т и. Ох — хо — хо — хо — хо! Уморил! Д я д я В о н ь. Послушайте, это еще не все, еще дальше есть! Подходит к девочке добрый господин и дает золотую монету и говорит: вот тебе, девочка, золотая монета, отнеси ее твоей бедной матери. Г о с т и. Ха — ха — ха! Ловко он ее! Д я д я В о н ь. А она, представьте, говорит: я прачка. Но он почему‑то задержался, будто нарочно для того, чтобы подставить голову под кирпич, упавший с крыши. Господин даже снял шляпу, обнаружив свой лысый череп, и, таким образом, кирпич ударил господина прямо по голой голове, проломил черепную кость и застрял в мозгу. Господин не упал. Нет, он только пошатнулся от страшного удара, вынул из кармана платок, вытер им лицо, залепленное кровавыми мозгами и, повернувшись к толпе, которая мгновенно собралась вокруг этого господина, сказал: — Не беспокойтесь, господа: у меня была уже прививка. Вы видите, — у меня в правом глазу торчит камушек. Это тоже был однажды случай. Я уже привык к этому. Теперь мне все трын — трава! И с этими словами господин надел шляпу и ушел куда‑то в сторону, оставив смущенную толпу в недоумении. * * * “Один человек гнался за другим, тогда как тот, который убегал, в свою очередь гнался за третьим, который, не чувствуя за собой погони, просто шел быстрым шагом по мостовой”. Всеобщая история, обработанная “Сатириконом” Древняя история Предисловие Что такое история как таковая — объяснять незачем, так как это каждому должно быть известно с молоком матери. Но что такое древняя история — об этом нужно сказать несколько слов. Трудно найти на свете человека, который хоть раз в жизни, выражаясь языком научным, не влопался бы в какую‑нибудь историю. Но как бы давно это с ним ни случилось, тем не менее происшедший казус мы не вправе назвать древней историей. Ибо пред лицом науки все имеет свое строгое подразделение и классификацию. Скажем короче: а) древняя история есть такая история, которая произошла чрезвычайно давно; б) древняя история есть такая история, которая произошла с римлянами, греками, ассириянами, финикиянами и прочими народами, говорившими на мертворожденных языках. Все, что касается древнейших времен и о чем мы ровно ничего не знаем, называется периодом доисторическим. Ученые хотя и ровно ничего об этом периоде не знают (потому что если бы знали, то его пришлось бы уже назвать историческим), тем не менее разделяют его на три века: 1) каменный, когда люди при помощи бронзы делали себе каменные орудия; 2) бронзовый, когда при помощи камня делали бронзовые орудия; 3) железный, когда при помощи бронзы и камня делали железные орудия. Вообще, изобретения тогда были редки и люди на выдумки были туги; поэтому чуть что изобретут — сейчас по имени изобретения называют и свой век. В наше время это уже немыслимо, потому что каждый день пришлось бы менять веку название: пилюлиарский век, плоскошинный век, синдетиконский век и т. д. и т. д., что немедленно вызвало бы распри и международные войны. В те времена, о которых ровно ничего неизвестно, люди жили в шалашах и ели друг друга; затем, окрепнув и развив мозг, стали есть окружающую природу: зверей, птиц, рыб и растения. Потом, разделившись на семьи, начали ограждаться частоколами, через которые сначала в продолжение многих веков переругивались; затем стали драться, затеяли войну и, таким образом, возникло государство, государственный быт, на котором основывается дальнейшее развитие гражданственности и культуры. Древние народы разделяются по цвету кожи на черных, белых и желтых. Белые в свою очередь разделяются на: 1) арийцев, произошедших от Ноева сына Яфета и названных так, чтоб не сразу можно было догадаться — от кого они произошли; 2) семитов — или не имеющих права жительства, и 3) хамитов, людей, в порядочном обществе не принятых. Обыкновенно историю делят всегда хронологически от такого‑то до такого‑то периода. С древней историей так поступить нельзя, потому что, во — первых, никто ничего о ней не знает, а во — вторых, древние народы жили бестолково, мотались из одного места в другое, из одной эпохи в другую, и все это без железных дорог, без порядку, причины и цели. Поэтому учеными людьми придумано рассматривать историю каждого народа отдельно. Иначе так запутаешься, что и не выберешься. ВОСТОК ЕГИПЕТ Египет находится в Африке и славится издавна пирамидами, сфинксами, разлитием Нила и царицей Клеопатрой. Пирамиды суть здания пирамидальной формы, которые воздвигались фараонами для своего прославления. Фараоны были люди заботливые и не доверяли даже самым близким людям распоряжаться своим трупом по их усмотрению. И, едва выйдя из младенческого возраста, фараон уже присматривал себе укромное местечко и начинал строить пирамиду для своего будущего праха. После смерти тело фараона с большими церемониями потрошили изнутри и набивали ароматами. Снаружи заключали его в раскрашенный футляр, все вместе ставили в саркофаг и помещали внутри пирамиды. От времени то небольшое количество фараона, которое заключалось между ароматами и футляром, высыхало и превращалось в твердую перепонку. Так непроизводительно тратили древние монархи народные деньги! Но судьба справедлива. Не прошло и нескольких десятков тысяч лет, как египетское население вернуло свое благосостояние, торгуя оптом и в розницу бренными трупами своих повелителей, и во многих европейских музеях можно видеть образцы этих сушеных фараонов, прозванных за свою неподвижность мумиями. За особую плату сторожа музеев позволяют посетителям пощелкать мумию пальцем. Далее, памятниками Египта служат развалины храмов. Более всего сохранилось их на месте древних Фив, прозванных по числу своих двенадцати ворот “стовратными”. Теперь, по свидетельству археологов, ворота эти переделаны в арабские деревни. Так иногда великое обращается в полезное! Памятники Египта часто покрыты письменами, которые разобрать чрезвычайно трудно. Ученые поэтому прозвали их иероглифами. Жители Египта делились на разные касты. К самой важной касте принадлежали жрецы. Попасть в жрецы было очень трудно. Для этого нужно было изучать геометрию до равенства треугольников включительно и географию, обнимавшую в те времена пространство земного шара не менее шестисот квадратных верст. Дела жрецам было по горло, потому что, кроме географии, им приходилось еще заниматься и богослужением, а так как богов у египтян было чрезвычайно много, то иному жрецу подчас за весь день трудно было урвать хоть часок на географию. В воздании божеских почестей египтяне не были особенно разборчивы. Они обожествляли солнце, корову, Нил, птицу, собаку, луну, кошку, ветер, гиппопотама, землю, мышь, крокодила, змею и многих других домашних и диких зверей. Ввиду этой богомногочисленности самому осторожному и набожному египтянину ежеминутно приходилось совершать различные кощунства. То наступит кошке на хвост, то цыкнет на священную собаку, то съест в борще святую муху. Народ нервничал, вымирал и вырождался. Среди фараонов было много замечательных, прославивших себя своими памятниками и автобиографиями, не ожидая этой любезности от потомков. ВАВИЛОН Тут же неподалеку находился и Вавилон, известный своим столпотворением. АССИРИЯ Главным городом Ассирии был Ассур, названный так в честь бога Ассура, получившего в свою очередь это имя от главного города Ассура. Где здесь конец, где начало — древние народы по безграмотности разобраться не могли и не оставили никаких памятников, которые могли бы нам помочь в этом недоумении. Ассирийские цари были очень воинственны и жестоки. Врагов своих поражали более всего своими именами, из которых Ассур — Тиглаф — Абу — Хериб — Назир — Нипал — было самым коротеньким и простеньким. Собственно говоря, это было даже не имя, а сокращенная ласкательная кличка, которую за маленький рост дала юному царю его мамка. Обычай же ассирийских крестин был таков: как только у царя рождался младенец мужского, женского или иного пола, сейчас же специально обученный писарь садился и, взяв в руки клинья, начинал писать на глиняных плитах имя новорожденного. Когда, истомленный трудом, писарь падал мертвым, его сменял другой и так дальше до тех пор, пока младенец не достигал зрелого возраста. К этому сроку все его имя считалось полностью и правильно написанным до конца. Цари эти были очень жестоки. Громко выкликая свое имя, они, прежде чем завоюют страну, уже рассаживали ее жителей на колья. По сохранившимся изображениям современные ученые усматривают, что у ассириян очень высоко стояло парикмахерское искусство, так как у
всех царей бороды завиты ровными, аккуратными ло