Прошло три дня со времени этого тяжкого бракосочетения… Все это время унылый муж бродил по комнатам, насвистывал мелодичные грустные мотивы, хватался за дюжину поочередно начатых книг и даже "прижимался горячим лбом к холодному оконному стеклу", что, по терминологии плохих беллетристов, является наивысшим признаком скверного душевного состояния.
Вечером третьего дня Громов вышел в переднюю и стал искать свою шляпу.
Сзади послышалось воркование жены:
— Куда ты? куда ты, моя куколка?
— К товарищам пойду.
— К каким там еще товарищам? Какие такие еще товарищи?
— Разве вы не знаете их, Евдокия Антоновна? Мои друзья. Клинков и Подходцев.
— Что — о? Идти к этим пьяницам и пошлякам, которые позволяли себе говорить обо мне такие гадости?!
Громов поднял на нее кроткие, молящие голубые глаза:
— Я попросил бы вас, дорогой друг, Евдокия Антоновна, не обижать моих товарищей. Мне это очень больно…
— Подумаешь, нежности какие! Две подозрительные личности, без всякого налета аристократизма — да я же еще должна молчать… Не пущу я тебя к ним!
Голос Громова сделался еще тише, еще музыкальнее:
— Очень прошу вас, не удерживайте меня. Мне очень нужно.
— Зачем?! Пьянствовать?
И совсем тихо, будто проглатывая что‑то жесткое, пролепетал Громов:
— В наших отношениях это было не главное…
— А что же, что было главное? Что они издевались над тобой, да жили на твой счет — это главное?
Голубые, сияющие добротой глаза Громова как‑то потемнели, сузились. Он сделал усилие, проглотил что‑то жесткое, царапавшее глотку, и вдруг — бешенный звериный рев, как гром небесный, исторгся из груди его:
— А — а, рр — р — р!!! Заткни свою глотку, старуха, или я тебе заткну ее раз и навсегда этим зонтиком!! Голову отгрызу тебе зубами, если еще раз пикнешь что‑нибудь о Клинкове и Подходцеве!!! Поняла?
У Громова было такое лицо, скрюченные руки его с такой экспрессией потянулись к горлу Евдокии Антоновны, что она, бледная, в предсмертной тоске, тихо попятилась к вешалке и забилась там между пальто и накидками.
Молчали оба долго.
Потом она, выглядывая из‑за какой‑то ротонды, прохрипела тихо и подавленно:
— С ума ты сошел, что ли?
— Еще нет! Скоро сойду, вероятно… Ты! Ты, как ведьма, вскочила на меня, оседлала, дала пинка, и я побежал, подстегиваемый твоим сивым старикашкой — отцом и каторжным братом… Что ж… (он криво улыбнулся) и побегу… Я уже человек погибший… Но если ваши нечестивые уста скажут хоть слово о Подходцеве и Клинкове — я тебя сброшу с себя, а твоего старичка и братца исковеркаю, как пустую коробку из‑под спичек. Поняла?
— Ты… нас… хочешь… убить? — пролепетала Евдокия Антоновна трясущимися губами.
Но Громов был уже спокоен, как летняя зеркальная вода на реке. Глаза его сияли по — прежнему, а тихая улыбка застыла на пухлых губах.
Он почистил рукавом шляпу и благодушно сказал:
— Итак, значит, дорогая Евдокия Антоновна, я пойду к Подходцеву и Клинкову и вернусь поздно вечером. К ужину меня не ждите.
Она вышла из‑за вешалки и, цепляясь за его рукав, пролепетала:
— Скажи… ты часто так… будешь уходить?
Глубокая гнетущая печаль покрыла темным крылом лицо Громова.
— О, нет… Это, вероятно, последний раз. Я для них человек конченый — для чего я им? Я бы и сейчас не пошел, если бы Клинков не был сегодня именинником.
Он грустно улыбнулся.
— Каждый год он добросовестно об этом забывал, и каждый год я ему напоминал об этом… Напоминаю в последний раз.
И через минуту его легкие шаги и печальный свист послышались уже внизу лестницы.
Евдокия Антоновна долго стояла у вешалки, сжав голову руками, будто сдерживая вылезшую из невидимого тюфяка паклю бесцветных волос, и о чем‑то напряженно, мучительно думала…
Глава XIX КЛИНКОВУ УГРОЖАЕТ ОПАСНОСТЬ
Клинков и Подходцев занимали в гостинице большой угловой номер с двумя кроватями. Квартиру, в которой жили все трое, сейчас же после свадьбы Громова оставили, мотивируя это тем, что в ней "трупиком пахнет".
Причина была несколько иная: просто каждый угол, каждая вещь напоминали о безвозвратно потерянном друге, и эти воспоминания давили обоих друзей, дышали прямо в лицо могильным запахом.
В новой обстановке дышалось легче.
Клинков, дождавшись сумерек, затопил камин и уселся перед ним в кресле, приняв позу самого безнадежного отчаяния. Подходцев, вытянувшись во весь свой длинный рост, лежал на диване.