— Но… ведь этого… не было!
— А почем вы знаете? Вдруг было, да вы по младенчеству не обратили внимания. Ваш любимый писатель?
— Пушкин.
— Так и занесем: "Пушкин и Достоевский". Говорят, роман пишете?
— Видите ли… я еще не знаю…
— Так — с. Тайна. Понимаю. Тайна — святое дело. Из какого быта? Я полагаю, насчет оскудения интеллигенции. Э!
— Как вам сказать… — в отчаянии пробормотал Куколка.
— Так и запишем: "В будущем произведении жестоко бичуются уродливости русских Рудиных, оторвавшихся от земли…" Курите?
— Ну, это такая деталь, что стоит ли указывать.
— Нет, мне бы, мне папироску. Ужасно курить хочется! Я в том смысле. Скажите еще что‑нибудь копеек на тридцать! Для округления.
Куколка беспомощно взглянул на него. Что ему сказать? У бедняги даже мелькнула мысль предложить интервьюеру эти недостающие тридцать копеек наличными, но тот уже вдохновенно перебил его:
— Спортом занимаетесь? Вы, по — моему, хороший боксер легкого веса. Нет? Ну, все равно займетесь на свободе. "Наш собеседник очень увлекается, кроме литературы, и той отраслью спорта, о которой еще знаменитый Расплюев отзывался: "Просвещенные мореплаватели — и вдруг бокс". Тот Расплюев, который в изображении артиста Давыдова вырастает в…" Ну, во что он вырастает, я после допишу. Дома.
Он перечитал написанное и вытянул губы трубочкой.
— Гм… суховато немного вышло. Ну, я дома еще иллюминую; красочкой кое — где трону. Ну, я побежал. Еще один фрукт на очереди. Посланник. Балканский вопрос. Рубля на четыре. Счастливо оставаться. Еще папиросочку. Можно? Три? Ну, три! Или пять? Для округления. Так, в Саратове родились? Чудный город. Обязательно побываю. Так сказать, на месте преступления. Чудно! Пляж. Фактории. "Эх ты, Волга", — как говаривал покойный Степан Разин. Эпос, а? До скорейшего.
Этот бедный поденщик пользовался в литературных кругах популярностью за одну свою странную особенность: получив в конце месяца из редакции деньги — рублей пятьдесят — он, вместо того чтобы освежить свой туалет или расплатиться с пребывавшей в хронической панике квартирной хозяйкой, вместо этого он брал лихача на дутых шинах, мчался в "Аквариум", заказывал великолепный ужин в ложе, выходящей к сцене, пил шампанское, закуривал "гавану" и, купив у продавщицы пук красных роз на деньги, оставшиеся после уплаты по счету, барским жестом швырял цветы какой‑нибудь пляшущей на сцене испанке, после чего пешком возвращался домой, опустошенный, но бодрый, бормоча себе под нос:
— По — великокняжески провел вечер! Ай да мы, Пегоносовы! Вот это жизнь! Красота! Ракета!
Манера разговаривать у него была тоже особенная, никому другому не свойственная. Мотылек почему‑то называл эту манеру "фонетическим методом".
При встрече с Мотыльком он еще издали кричал:
— Здравствуйте, красавец! Зарабатываете? Красота! А галстучек‑то! Мода! Король Эдуард пуговицу на жилетке для моды расстегивал! Англичане! Гибралтарский вопрос! Думаю в Испанию поехать — кастаньеты, танцовщицы, в "Аквариуме" давно были? Осетрина беарнез чудная! Рыбный вопрос! Думаю рыбной ловлей заняться! Море — Черное — Каспийское — нефтяные вышки — Нобель — керосиновый король — красавец — зарабатывает!!
Эта бесконечная лента могла тянуться полчаса.
Теперь, когда он вышел от Куколки, Куколка минут пять сидел оглушенный, будто его посадили под жерлом пушки и выстрелили.
Но не успел он прийти в себя, как в двери снова постучали.
— Можно?
— Можно.
Вошел седобородый старец, казалось, весь сделанный из мягкого серебристого плюша, благостный, импозантный, в сером сюртуке и с плюшевой шляпой в руке.
— Жаждал познакомиться… — мягким серебристым баском проворковал он, окружая руку Куколки двумя пухлыми ладонями, будто пуховой периной. — Вот вы какой!.. Совсем молодой. А мы уже старики — с! Да — с… На исходе. Вы в гору — мы под гору. Вот и зашел посмотреть, чем молодежь дышит.
— С кем имею честь?.. — пробормотал Куколка
Посетитель назвал свою фамилию, и Куколка так и отпрянул в благоговейном ужасе: носитель фамилии был крупный, по петербургскому масштабу, писатель, гремевший своими романами в прошедшем десятилетии.
Что его привело к бедному, в шутку раздутому, "как детский воздушный шар", по выражению Мотылька, Куколке? Захотелось ли ему при взгляде на Куколку вспомнить себя самого — молодым, входящим в моду, "взбирающимся на высокую гору"? Или уж очень он боялся отстать от века? Или захотел старый литературный слон, грешным делом, заручиться признательностью и дружбой будущей знаменитости? Бог его знает. Темны и извилисты пути артистической души на закате!..