Господин подумал.
— Сколько?
— Восемьдесят тысяч.
— Аршин?
— Нет, кажется, ведер.
Господин опять подумал и сказал:
— Беру. Доставка ваша.
— Даю. Без доставки.
— Не пойдет.
Подумал и сказал:
— Имею кожу.
— Не нужно.
— Имею волос.
— Тюфяковый?
— Угу.
— Не подойдет.
— Имею шерсть.
Помолчал и отошел.
— Что такое гипосульфит? — спросила я у моего спутника.
Он немного смутился.
— Гипосульфит? Это очень просто… Это нужно для войны. Состоит из двух слов: "гиппо" — это значит "лошадь". Знаете, "ипподром" — словом, от того же корня. Итак, гипосульфит состоит из лошади и сульфита. На войне это необходимо.
— Лошадь, конечно, необходима. А вот на что им сульфит?
— Ну, без него, говорят, тоже как без рук.
— Лошадь погонять, что ли?
— Нет, это как будто для артиллерии.
— Для снарядов?
— Очевидно.
— Так это, верно, взрывчатое вещество?
— Пожалуй, что и так. Только при чем же тогда лошадь — "гиппо" это самое?
— А может быть, это такая штука, от которой неприятельские лошади взрываются?
Мой спутник равнодушно кивнул головой и встал:
— Изобретатель пришел. Пойду его варить. Можно?
— Пожалуйста. Не стесняйтесь. Когда уварится, возвращайтесь.
Он ушел.
Я осталась одна, послушала, посмотрела и принялась за свой шоколад. Поболтала ложечкой в чашке и вытянула не то лоскуток, не то нитку.
— Мочалка! — сказала я. — Мочалка!
Не успела я договорить, как ко мне придвинулся господин, сидевший за соседним столиком.
— Ну, и сколько? — деловито спросил он.
— Что — сколько?
— Сколько имеете мочалы?
— Не… множко, — удивилась я.
— Все равно, можете сделать дело. Требуется на матрацы. Щипаная?
— Нет… то есть да. Ужасно щипаная.
— Доставить можете?
— Эту‑то? Могу.
— Найдете под нее вагоны?
— Ну конечно.
— Почем хотите?
— Н — не знаю.
— Образцы имеете?
Я честно протянула ложку.
— Вот, все тут.
Он нахмурил брови, осторожно снял мочалку, потрепал ее, посучил ее между пальцами и сказал:
— Гагенбургская.
Лицо у него было почтительное, и я сочла нужным сказать для утверждения своего престижа:
— Еще бы!
— Я сейчас поговорю с одним человеком. Еще что‑нибудь имеете?
— Нет, больше ничего. Но могу достать перитонит.
Он одобрительно пожевал губами.
— Можно сделать дело. Сколько у вас?
— Сколько угодно.
Он обиделся.
— То есть как так сколько угодно? Так деловые люди не говорят.
Я испугалась, что провалю дело.
— Полтора миллиарда.
— Ведер?
— Нет, аршин, то есть квадратных сажень. Прямо десятинами продавали. Цена сходная — полторы тысячи за пудо — фунт.
— Цена сходная, — согласился он. — Доставка ваша?
— Ну, это, знаете, трудно. Тут ведь понадобится минимум полтораста миллиардов вагонов.
— Ну, так что ж?
— Места не хватит. Всю Россию забьем, дышать нечем будет, не то что, скажем, на извозчике проехать. Совсем места не будет.
Он задумался и опечалился.
Чтобы взбодрить его, я спросила:
— Астролябии не имеете ли?
Он прищурил глаза, припоминая.
— Какой?
— Конечно, марганцевоперекислой.
— Могу достать. Вам сколько потребуется?
— Дюжин восемьсот.
— Могу. Только, сами понимаете… Куртажная расписка…
— Ну конечно. Можете дело сделать.
— Значит, вам приблизительно восемьсот килограммов, то есть я хотел сказать: миллиметров? Сейчас сделаем предварительную смету.
Он придвинулся поближе и достал карандаш.
Работа закипела…
ЧЕРТИК В БАНОЧКЕ
Я помню.
Мне тогда было семь лет.
Все предметы были тогда большие — большие, дни длинные, а жизнь — бесконечная.
И радости этой жизни были внесомненные, цельные и яркие.
Была весна.
Горело солнце за окном, уходило рано и, уходя, обещало, краснея:
— Завтра останусь дольше.
Вот принесли освященные вербы.
Вербный праздник лучше зеленого. В нем радость весны обещанная, а там — свершившаяся.
Погладить твердый ласковый пушок и тихонько разломать. В нем зеленая почечка.
— Будет весна! Будет!
В Вербное воскресенье принесли мне с базара чертика в баночке.
Прижимать нужно было тонкую резиновую пленочку, и он танцевал.
Смешной чертик. Веселый. Сам синий, язык длинный, красный, а на голом животе зеленые пуговицы.