Едет генерал сам с ординарцем. Едет медленно, не то недоволен, не то строгие приказы дает.
Выбежали власти испуганные. Генерал на них еле смотрит. Заперся в отведенном ему помещении, карты разложил…
Вдруг опять на улице казак. Генерал окно распахнул, спрашивает: "Чего еще?" Под казаком лошадь пляшет, казак докладывает — так, мол, и так, кавалерия беспокоится, хочет в село входить.
Генерал брови нахмурил: "Нельзя! Пусть остается где была. Ее в село впустить — все добро разграбят". Поскакал казак, только искры из‑под копыт. А генерал опять за свои планы.
Через четверть часа другой казак с другой стороны. Такой же лохматый, такой же страшный: "Артиллерия беспокоится! Хочет в село входить!" Рассердился генерал. Кричит на всю деревню: "Нельзя их сюда пускать, они дома спалят, так озлоблены. Пусть обождут за лесом". Не успел казак скрыться — третий катит. Крутит по селу, ругается, спешно ищет генерала, не знает где. "Пластуны хотят на село идти!" Орет генерал: "Не сметь! Они все село перекрошат. Приказываю жителям немедленно сдавать все имеющееся у них оружие — иначе ни за что не ручаюсь". Потащили жители оружие. Склали на телеги. Казак с ординарцем и увезли.
За ними следом важным шагом выехал и генерал артиллерию успокаивать. Выехал да и был таков. На другой день узнали жители, что приезжал генерал всего с двумя казаками и что ни артиллерии, ни пластунов никаких у генерала не было…
СЧАСТЬЕ
Мне удивительно везет! Если бы мои кольца не были распроданы, я бы нарочно для пробы бросила одно из них в воду, и если бы у нас еще ловили рыбу, и если бы эту рыбу давали нам есть, то я непременно нашла бы в ней брошенное кольцо. Одним словом — счастье Поликрата.
Как лучший пример необычайного везенья, расскажу вам мою историю с обыском.
К обыску, надо вам сказать, мы давно были готовы. Не потому, что чувствовали или сознавали себя преступниками, а просто потому, что всех наших знакомых уже обыскали, а чем мы хуже других.
Ждали долго — даже надоело. Дело в том, что являлись обыскивать обыкновенно ночью, часов около трех, и мы установили дежурство — одну ночь муж не спал, другую тетка, третью — я. А то неприятно, если все в постели, некому дорогих гостей встретить и занять разговором, пока все оденутся.
Ну, ждали — ждали, наконец и дождались. Подкатил автомобиль. Влезло восемь человек сразу с черной и с парадной лестниц и шофер с ними.
Фонарь к лицу:
— Есть у вас разрешение носить оружие?
— Нету.
— Отчего нету?
— Оттого, что оружия нету, а из разрешения в вас палить ведь не станешь.
Подумали — согласились.
Пошли по комнатам шарить. Наши все, конечно, из постелей повылезли, лица зеленые, зубами щелкают, у мужа во рту часы забиты, у тетки в ноздре бриллиант — словом, все как полагается.
А те шарят, ищут, штыками в стулья тычут, прикладами в стену стучат. В кладовой вытащили из‑под шкапа старые газеты, разрыли, а в одной из них портрет Керенского.
— Ага! Этого нам только и нужно. Будете все расстреляны.
Мы так и замерли. Стоим, молчим. Слышно только, как у мужа во рту часы тикают, да как тетка через бриллиант сопит.
Вдруг двое, что в шкап полезли, ухватили что‑то и ссорятся.
— Я первый нашел.
— Нет я. Я нащупал.
— Мало что нащупал. Нащупал да не понюхал.
— Чего лаешься! Присоединяй вопще, там увидим.
Мы слушаем и от страха совсем пропали. Что они такое могли найти? Может быть, труп какой‑нибудь туда залез?
Нет, смотрим, вынимают маленькую бутылочку, оба руками ухватили.
— Политура!
И остальные подошли, улыбаются.
Мы только переглянулись:
— И везет же нам!
Настроение сразу стало у меня такое восторженное.
— Вот что, — говорят, — мы вас сейчас арестовывать не будем, а через несколько дней.
Забрали ложки и уехали.
Через несколько дней получили повестки — явиться на допрос. И подписаны повестки фамилией "Гаврилюк".
Думали мы, думали — откуда нам эта фамилия знакома, и вспомнить не могли.
— Как будто Фенькиного жениха Гаврилюком звали, — надумалась тетка.
Мы тоже припомнили, что как будто так. Но сами себе не поверили. Не может пьяный солдат, икавший в кухне на весь коридор, оказаться в председателях какой‑то важной комиссии по допросной части.