В Раичкиной шляпе, с розой у пояса, Сашенька почувствовала себя совсем демонической женщиной.
— Вы думаете, я такая простенькая? — говорила она Раичке. — Хо! Вы меня еще не знаете. Я всякого вокруг пальца обведу. И неужели вы думаете, что я придаю значение этому армяшке? Да я захочу, так у меня их сотни будут.
Раичка смотрела недоверчиво и посоветовала ярче подмазать губы. Татарин пришел поздно, и сразу к Сашеньке.
— Едем. Обэдать.
И пока она собиралась, топтался близко, носом задевал.
На улице ждал его собственный автомобиль. Сашенька этого даже и вообразить не могла. Немножко растерялась, но лакированные туфли сами побежали, прыгнули — словно им это было дело бывалое… На то, вероятно, их и сладили.
В автомобиле татарин взял ее за руку и сказал:
— Ты мэнэ родной, ты мэнэ как племянник. Я тэбэ что‑то говорить буду. Ты подожди.
Приехали в дорогой русский ресторан. Татарин назаказывал каких‑то шашлыков рассеянно. Все смотрел на Сашеньку и улыбался.
Сашенька выпила залпом рюмку портвейна, думала, что для демонизма выйдет хорошо. Татарин закачался, и лампа поехала вбок.
Видно, не надо было так много.
— Я дикий, — говорил татарин и заглядывал ей в глаза. — Я такой дикий, что даже скучно. Совсэм один. И ты один?
Сашенька хотела было начать про мужа, да вспомнила Раичку.
— Один! — повторила она машинально.
— Один да один будет два! — вдруг засмеялся татарин и взял ее за руку.
Сашенька не поняла, что значит "будет два", но не показала, а, закинув голову, стала задорно смеяться.
Татарин удивился и выпустил руку.
"Надо быть Кармен", — вспомнила Сашенька.
— Вы способны на безумие? — спросила она, томно прищурив глаза.
— Нэ знаю, нэ приходилось. Я жил в провинции.
Не зная, что говорить дальше, Сашенька отколола свою розу и, вертя ею около щеки, стала напевать: "Маркита! Маркита! Красотка моя!.."
Татарин смотрел грустно.
— Скучно тэбэ, что ты петь должен? Тяжело тэбэ?
— Ха — ха! Я обожаю песни, танцы, вино, разгул. Хо! Вы меня еще не знаете!
Розовые лампочки, мягкий диван, цветы на столах, томное завывание джаз — банда, вино в серебряном ведре. Сашенька чувствовала себя красавицей — испанкой. Ей казалось, что у нее огромные, черные глаза и властные брови.
Красотка Маркита…
— У тебя хороший малшик, — тихо сказал татарин.
Сашенька сдвинула "властные" брови.
— Ах, оставьте! Неужели мы здесь сейчас будем говорить о детях, пеленках и манной каше. Под дивные звуки этого танго, когда в бокалах искрится вино, надо говорить о красоте, о яркости жизни, а не о прозе… Я люблю красоту, безумие, блеск, я по натуре Кармен. Я — Маркита… Этот ребенок… я даже не могу считать его своим — до такой степени мое прошлое стало мне теперь чуждым.
Она вакхически закинула голову и прижала к губам бокал. И вдруг душа тихо заплакала!
"Отреклась! Отреклась от Котьки! От худенького, от голубенького, от бедного…"
Татарин молча высосал два бокала один за другим и опустил нос.
Сашенька как‑то сбилась с толку и тоже молчала.
Татарин спросил счет и встал.
По дороге в автомобиле ехали молча. Сашенька не знала, как наладить опять яркий разговор. Татарин все сидел, опустя нос, будто дремал.
"Он слишком много выпил, — решила она. — И слишком волновался. Милое в нем что‑то. Я думаю, что я его ужасно полюблю".
Расставаясь, она многозначительно стиснула его руку.
— До завтра… да?
Хотела прибавить что‑нибудь карменное, да так ничего и не придумала.
Дома встретила ее жиличка с флюсом.
— Ваш мальчишка хнычет и злится. Сладу нет. Я больше никогда с ним не останусь.
В полутемной комнате, под лампой, обернутой в газетную бумагу, на огромной парижской "национальной" кровати сидел крошечный Котька и дрожал.
Увидя мать, он затрясся еще больше и завизжал:
— Где ты плопадала, дулища?
Сашенька схватила его на руки, злого, визжащего, и шлепнула, но прежде чем он успел зареветь, сама заплакала и крепко прижала его к себе.
— Ничего… потерпи, батюшка милый. Немножко еще потерпи. И нас с тобой полюбят, и нас отогреют. Теперь уж недолго…
На другое утро хозяин Сашенькиного кафе встретил на улице Асаева.
Татарин плелся уныло, щеки синие, небритые, глаз подпух.
— Чего такой кислый? Придешь к нам сегодня?
Татарин тупо смотрел вбок.
— Нет. Кончена.
— Да ты чего такой? Неужто Сашенька отшила?
Татарин махнул рукой.
— Она… ты не знаешь… Она — дэмен. Ашибка вышла. Нет. Не приду. Кончена!