ЮМОР СЕРЬЕЗНЫХ ПИСАТЕЛЕЙ
Предположим, что вас, читатель, проглотил крокодил. Ваши действия?
Конечно, крокодилы в России не водятся, а если водятся, то исключительно в переносном смысле. Но если отвлечься от смыслов, а просто ответить на вопрос: крокодил проглотил — что будем делать дальше?
Можно заявить в милицию, но ведь какая попадется милиция. С иной не только насидишься в крокодиле, но и в других неблагоприятных местах. Можно написать в газету или еще в какую-нибудь организацию…
И совсем по-другому поступил Иван Матвеевич в повести, которая так и называется: «Крокодил». Увы, «Крокодил», а не «Иван Матвеевич».
Население Российской империи уже тогда было достаточно велико, но проглоченных в ней было значительно меньше, чем непроглоченных. Исходя из этого обстоятельства, Иван Матвеевич имел основание полагать, что в крокодиле он будет замечен скорей, чем вне крокодила. Как человек, находящийся на государственной службе, но не избалованный государственным вниманием, он был готов на некоторые бытовые стеснения ради выхода на служебный простор и надеялся превратить крокодила в трибуну для обращения к своим соотечественникам. Он приглашал и жену последовать за ним в крокодила, но легкомысленную женщину остановила нелепая мысль: как там, внутри, будут выглядеть ее туалеты?
Друг проглоченного пытается вызволить его, указывает ему на преимущества свободного существования, но Иван Матвеевич смеется над ним: он даже рад освобождению от свободы. «Люди дикие, — вещает он из крокодила, — любят независимость, люди мудрые любят порядок».
(У проглоченных своя философия, и она не меняется, даже если их выпустить на свободу. Потому что свобода проглоченным не нужна. Им нужен крокодил, в котором они хоть и живут, согнувшись в три погибели, но ведь проглоченным к погибелям не привыкать. И, выйдя на свободу, они тоскуют по прежней проглоченности и вздыхают о крокодиле, о пасти его до ушей, которая запомнилась им как улыбка.)
Прочитав эту удивительную историю, критика тотчас же догадалась, что под крокодилом автор разумеет тюрьму, а под Иваном Матвеевичем — известного писателя, революционного демократа, превратившего тюрьму в трибуну для своей революционной деятельности. Автор повести, однако, это отрицал, да и сам Иван Матвеевич, узнав, с кем его сравнивают, пулей вылетел бы из крокодила.
Сегодня, сто лет спустя после опубликования повести, мы с наибольшим удивлением читаем фамилию автора: Достоевский. Юмор и Достоевский — разве это совместимые понятия? Такой серьезный писатель — и такой смешной? Ничего не понятно…
А может, и не нужно понимать? Ведь говорит же другой наш классик, Иван Александрович Гончаров, что «русский человек не всегда любит понимать, что читает». И дальше утверждает: «Простые люди не любят простоты».
Конечно, нам не нравится, когда прямо указывают, смеяться нам или плакать. Мы предпочитаем оставаться в неведении. Читаем серьезного писателя — и вдруг нас начинает разбирать смех. А смешного начнем читать — слезы на глаза набегают. Достоевский — ученик Гоголя, как же он мог не унаследовать его смех?
Что же касается замечания Гончарова о любви к непонятному и нелюбви к простоте, то он имел в виду не всякого русского человека, а лишь один его тип, который он блестяще изобразил в очерках «Слуги старого века».
Слуга Валентин не любит простоты и не любит понимать, что читает, потому что это, как ему кажется, уровень господ, до которого он хочет возвыситься. Ему непонятны книги, которые читают господа, и он думает, что им они тоже непонятны. Просто, думает он, господа любят читать непонятное.
А простоты он не любит, потому что сам он простого происхождения, но хочет поскорей об этом забыть. Простота хуже воровства — это, должно быть, незыблемое его убеждение.
Его характернейшая черта — высокомерие по отношению к низшим. Чем выше он будет подниматься, тем больше людей окажется в поле его презрения. А если он поднимется выше всех? Значит, все окажутся в поле его презрения?
Мечты раба заканчиваются на том, чтобы стать господином. Но он в этом не признается и будет по-прежнему называть себя слугой, — правда, в возвышенном смысле: слугой народа. Если он боролся снеравенством, находясь внизу, то теперь, попав наверх, он будет бороться занеравенство.
Всю власть, которую он получит, он употребит на то, чтобы укрепить эту власть и удовлетворить все свои прихоти господина. Чтобы ни в чем не знать отказа и даже ни в ком не знать отказа. Еще будучи Валентином, слугой, он возмущался девушкой, которая отвергла его ухаживания: «Такие дряни, как вы, — должны за счастье почитать, если с ними благородно и деликатно обращается этакий кавалер!» Ну, а если она не почитает за счастье, то «эту дрянь — ведь она мужичка — плетьми мало сечь!». Если же и это не поможет… тут следует такое, что даже страшно читать: «Раздавлю! — кричал он разъяренно. — Они за честь должны считать, что я с ними обращаюсь!..»
Кто это? Наполеон? Император всея Руси? Нет, обыкновенный слуга, причем слуга из доброго старого века. Но с большими потенциальными возможностями, если ему будет дана власть.
В сказке В. М. Гаршина «То, чего не было» обсуждаются не менее важные вопросы. Что есть наша жизнь? Что в нашей жизни самое главное?
Навозный жук считает, что самое главное — это труд для счастья наших детей. Муравью, однако, труд надоел, и он не хочет жить для потомства, тем более что потомства у него, рабочего муравья, вообще не предвидится. А гусеница считает, что нужно жить для будущей жизни. Не для потомства, а для себя, но не сегодняшней, а завтрашней, когда она станет бабочкой.
Мухи же, наоборот, живут прошлым. Там, в прошлом, они залезли в банку с вареньем, наелись до отвала, а маменька так и осталась там навсегда, что, впрочем, нисколько их не смущает.
Ящерица была согласна со всеми, но высказать своего мнения не успела, потому что кучер спросонья наступил ей на хвост. И как же она мотивировала впоследствии потерю хвоста? Разговор, как вы помните, был серьезный, и трудно было обойтись без потерь. Одни говорили, что счастье в труде, другие видели его в прошлом или будущем, и одна только ящерица охватила проблему целиком. «Господа, — сказала ящерица, — я думаю, что все вы совершенно правы!»
Сказала — и тут же лишилась хвоста. И объяснила это так: «Мне оторвали его за то, что я решилась высказать свои убеждения».
Не зря классик удивлялся: «И почему это русский человек так любит врать? Всю жизнь как перед следователем стоит».
Вранья в нашей жизни всегда хватало. Живет, допустим, человек — хуже некуда, а всех уверяет, что живет хорошо, и даже в газетах пописывает о своей замечательной жизни. А уж то, что дети будут жить лучше, — это у него расхожая истина, хотя сам-то он делает все, чтобы дети жили не лучше, а хуже. Потому они и будут жить хуже, что ничего не унаследуют, кроме вранья.
Так врет себе и детям своим во вред бедный лгун в рассказе А. Ф. Писемского «Богатые лгуны и бедный», — врет, становясь по мере вранья из бедного нищим, калечась и увечась, но при этом не переставая врать.
Люди часто лгут от бедности. А что им остается еще, если бедность — их единственное богатство? Скажешь, что страна твоя широка, что ты по ней проходишь, как хозяин, — вроде почувствуешь себя хозяином. Скажешь, что все вокруг твое, — и оно вроде твое, хотя своего не только вокруг, но и внутри тебя ничего не осталось.
Имя упоенного вруна Мюнхгаузена стало нарицательным. Имя вдохновенного хвастуна Тартарена стало нарицательным. Имена Ноздрева, Репетилова, Вральмана стали нарицательными. А имя «кроткого лгуна» Петра Вакорина никому не известно. Прочтешь о нем у Писемского — и забудешь тотчас… А может, на них, безымянных, главное-то вранье и держится…
В тот самый год, когда в литературе появился талантливый самородок Левша, в жизни был казнен другой самородок — Кибальчич.
Россия всегда рождала таланты, но не давала им плодоносить.
Может, тут все дело в слабой организации?
«…на козлах два свистовые казака с нагайками по обе стороны ямщика садились и так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак задремлет, Платов его сам из коляски, ногою ткнет, и еще злее понесутся…»