С собирателем кактусов вам без знания латыни уже и поговорить невозможно; на этих колючих чудовищах из Мексики или Австралии он собаку съел, все тамошние климаты, географические и гидрографические условия знает как свои пять пальцев. Ему бы лекции читать по географии, ботанике и первой помощи при заражении крови.
Один мой знакомый собирает миниатюрные паровозы и вообще модели поездов; я не удивлюсь, если в понедельник он выйдет на работу в должности машиниста, начальника станции или генерального директора Восточной железной дороги. Еще один разыскивает часы с кукушкой, их у него уже целый склад; не дай вам Бог заговорить на эту тему — он тут же прочтет вам неописуемо скучную лекцию на семь часов.
Словом, никаких следов какой-то там одержимости — сплошная эрудиция, специализация, безупречная ориентация. Сегодня каждый настоящий любитель способен защитить диссертацию в своей области.
Лично я фотографирую.
Страстный ли я фотограф, об этом не мне судить; в конце концов, спокон веков степень страсти лучше определяет ее адресат, нежели тот, кто ею одержим. Бесспорно лишь, что удачная фотография требует определенного техминимума, если мне будет позволено позаимствовать это расхожее словечко. Напротив, опыт нас учит, что страсть, одержимость ведет скорее к нарушению, чем к соблюдению норм и предписаний: технических, но также и этических, общественных, по технике безопасности — и несть им числа. Это даже и без коньков; ну а когда они есть — тогда тем более.
Итак, я фотографирую. Может, и не одержимо, но по меньшей мере усердно. Как и все фотолюбители, я стараюсь, чтобы снимки были по возможности хорошими, правда, не без последствий: мои бывшие друзья подразделяются на тех, кого я не захотел фотографировать, после чего они оскорбились и отреклись от меня,— и на тех, кто поступил точно так же, потому что я их сфотографировал. Земной шар для меня тоже подразделяется на места, которые я сфотографировал, и места, где я еще не побывал.
Их соотношение постепенно изменяется в пользу первой группы; я был, например, в Саутгемптоне, Трогире, Барбизоне, Переделкине, Кальяри и Оливео; в связи с непреодолимыми препятствиями я не побывал еще в Гемере, в Будейовицах и на братиславской улице Исидора, ученика Сомолицкого, как об этом бесстрастно, с безличной объективностью свидетельствует мой фотоархив.
He-страсть фотографирования и не-одержимость путешествиями сливаются у меня, так сказать, в диалектическое единство. Без фотоаппарата я из дома ни ногой. К счастью, оба вида деятельности строго регламентируются: семейным бюджетом и отделом виз.
Тем не менее по какой-то ошибке или по милости судьбы может случиться, что человек вместе с фотоаппаратом попадает, например, в Париж.
Я знаю людей, которые были в Париже и каждый день спали до девяти утра; или ложились спать в девять утра; или даже в девять вечера; или тратили почти все деньги на свитера или на монографию о Вольтере; или просидели все время в одном бистро на Рю дю Кардинал Малерб и дискутировали там; иными словами — не фотографировали. Человек имеет право быть ненормальным на всевозможные лады — например, не фотографировать.
Я вел себя нормально: не завтракал, спал в закутке для лилипута, с окном, выходящим в вентиляционную шахту, в театры ходил на стоячие места, будучи трезвенником, пил только вино (а не сногсшибательные и сногсшибательно дорогие безалкогольные напитки) и фотографировал. Париж, включая Версаль и Фонтенбло, я видел только правым глазом. Можете бросить в меня камень, если хотите.
Но зато теперь весь Париж мой. Я изъял его из бренности истории и из географии Французской республики. Я провез его в целости и сохранности через все таможни.
Люди, прожившие в Париже всю жизнь, не понимают, почему иностранец столько фотографирует, почему, например, не присядет в Люксембургском саду погреться на солнышке, не заглянет в Булонский лес на лекцию по философии или не влюбится в официантку. Люди, прожившие здесь несколько лет — встречаются и такие в среднеевропейских литературах, в том числе и в нашей,— знают, что, пусть бы иностранец фотографировал Париж еще сто лет, все равно он не уловит даже осколочек этого фантастического города.
Человек, который приехал в Париж на семь дней и семь из них должен (или должен был бы) отсидеть в конференц-зале, на пятый день придет к заключению, что весь город у него в кармане и в кассетах с пленками.
И все они будут правы.
Что касается меня, то я ошибался: мое пребывание в Париже уже близилось к концу, когда я обнаружил оригинальный, буквально невиданный вид на Эйфелеву башню с террасы Музея изящных искусств. (Оригинальность и невиданность заключались в том, что этот вид встречался в любом киоске на значительно меньшем числе открыток по сравнению с остальными.) Я приготовился было эту панораму снять («взять» — вот оно, точное слово), но...