Тогда Сципион Африканский пришел к растерянному редактору и грустно сказал:
— У вас нет материала, так я вам приведу жирафов.
— Что? — даже побледнел редактор.
— Я приведу вам в Петербург жирафов из Африки. Будет много статей.
Недоумевающий редактор согласился.
На другой же день в газете появилась интересная заметка о том, что одно высокопоставленное африканское лицо подарило одному высокопоставленному петербургскому лицу четырех жирафов, которых и приведут из Африки прямо в Петербург сухим путем. Где нельзя — там вплавь.
Жирафы тронулись в путь на другой же день. Путешествие было трудное. По дороге они хворали, и Сципион писал горячие статьи о способе лечения зверей и апеллировал к обществу покровительства животным. Потом написал сам себе письмо о том, что стыдно думать о скотах, когда народ голодает. Потом ответил сам себе очень резко и, в конце концов, так сам с собой сцепился, что пришлось вмешаться редактору, который боялся, что дело кончится дуэлью и скандалом. Еле уломали: Сципион согласился на третейский суд.
А жирафы, между тем шли да шли. Где-то в Калькутте, куда они, очевидно, забрели по дороге, у них родились маленькие жирафята, и понадобилось сделать привал. Но природа, окружающая отдыхавших путников, была так дивно хороша, что пришлось поместить несколько снимков из Ботанического сада. Кто-то из подписчиков выразил письменное удивление по поводу того, что в Калькутте леса растут в кадках, но редакция казнила его своим молчанием.
Жирафы были уже под Кавказом, где туземцы устраивали для них живописные празднества, когда редактор неожиданно призвал к себе Сципиона.
— Довольно жирафов, — сказал он. — Теперь начинается свобода печати. Займемся политикой. Жирафы не нужны.
— Господи! Куда же я теперь с ними денусь? — затосковал Сципион с таким видом, точно у него осталось на руках пятеро детей, мал мала меньше.
Но редактор был неумолим.
— Пусть сдохнут, — сказал он. — Мне какое дело. И жирафы сдохли в Оренбурге, куда их зачем-то понесло.
* * *
Журналистов не пустили в Думу, и газета, в которой работал Сципион, осталась без «кулуаров».
Настроение было унылое.
Сципион писал сам себе телеграммы из Лондона, Парижа и Берлина, где сообщал самые потрясающие известия, и в следующем номере, проверив, красноречиво опровергал их.
А кулуары все-таки были нужны.
— Сципион Африканский, — взмолился редактор. — Может быть, вы как-нибудь сможете…
— Ну, разумеется, могу. Что кулуары — волк, что ли? Очень могу.
На следующий же день появились в газете «кулуары».
«Прекрасная зала екатерининских времен, где некогда гулял сам светлейший повелитель Тавриды, оглашается теперь зрелищем народных представителей.
Вот идет П. Н. Милюков.
— Здравствуйте, Павел Николаевич! — говорит ему молодой, симпатичный кадет.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — приветливо отвечает ему лидер партии народной свободы и пожимает его правую руку своей правой рукой.
А вот и Ф. И. Родичев. Его высокая фигура видна еще издали. Он весело разговаривает со своим собеседником. До нас долетают слова:
— Так вы еще не завтракали?..
— Нет, Федор Измаилович, еще не успел.
Едва успели мы занести это в свою книжку, как уже наталкиваемся на еврейскую группу.
— Ну что, вы все еще против погромов?
— Безусловно, против, — отвечает, улыбаясь, группа и проходит дальше.
Ожидается бурное заседание, и Маклаков (Василий Алексеевич), видный брюнет, потирает руки.
После краткой беседы с социал-демократами мы вынесли убеждение, что они бесповоротно примкнули к партии с.-д.
Вот раздалась звонкая польская речь, это беседуют между собой два представителя польской группы.
В глубине залы, у колонн, стоит Гучков.
— Какого вы мнения, Александр Иванович, о блоке с кадетами?
Гучков улыбается и делает неопределенный жест.
У входа в кулуары два крестьянина горячо толкуют об аграрной реформе.
В буфете, у стойки, закусывает селедкой Пуришкевич, который принадлежит к крайним правым.
«Нонича, теперича, тае-тае», — говорят мужички в кулуарах».
* * *
— «Последний Луч» меня переманивает, то есть «кулуары», — с безысходной грустью заявил Сципион.
Редактор вздохнул, оторвал четвертушку бумаги и молча написал:
«В контору.
Выдать Сципиону Африканскому (Савелию Апельсину) авансом четыреста (400) рублей, с погашением 30 %».
Вздохнул еще раз и протянул бумажку Сципиону.
[1] Так! (лат.)
[2] Так! Так! Проходит! (лат.)
ИЗЯЩНАЯ СВЕТОПИСЬ
Кто хочет быть глубоко, безысходно несчастным?
Кто хочет дойти до отчаяния самого мрачного, самого черного, с зелеными жилками (гладкие цвета теперь не в моде)?
Желающих, знаю, найдется немало, но никто не знает, как этого достигнуть. А между тем дело такое простое…
Нужно только пойти и сняться в одной фотографии. Конечно, я не так глупа, чтобы сейчас же выкладывать ее имя и адрес. Я сама узнала их путем тяжелого испытания, пусть теперь попадутся другие; может быть, это даст мне некоторое удовлетворение… Ах! Ничто нас так не утешает в несчастье, как вид страдания другого, — так сказал один из заратурствующих.
К тому же я слышала, что эта фотография не единственная в таком роде. Их несколько, даже, может быть, много. Так что если повезет, то легко можно напасть на желаемую. (Впрочем, нападет-то она сама на вас!..)
Узнала я обо всем не особенно давно.
И так это все вышло странно… Шла я как-то вечером по Невскому. Было уже темно. Зажгли фонари. На небе тоже стемнело, и зажгли звезды.
Мой спутник впал в лирическое настроение, говорил о том, что все в природе очень мудро, а на углу Троицкой приостановился и, указывая тросточкой на Большую Медведицу, дважды назвал ее «Прекрасной Кассиопеей».
Я подняла голову и уже приготовилась возражать, как вдруг наверху, над крышами, что-то мигнуло. Мелькнул лукавый белый огонек. Вспыхнул, мигнул. Ему ответил другой, немного подальше. Затем третий.
«Кто это там перемигивается ночью, под черным небом? — подумала я. — Дело, как будто, не совсем чисто».
Навели справки. Мне сказали, что это фотографии, работающие при свете магния.
Ну, что ж, — магний так магний.
Я поверила, но в душе осталась какая-то смутная тревога.
И недаром.
* * *
От моей подруги отказался жених. Отказался от доброй, красивой (да — красивой; продолжаю на этом настаивать!) и умной барышни, которую он страстно любил, которой еще месяц тому назад писал — я сама видела—писал: «Единственная! Целую твои мелкие калоши!»
Отказался! Положим, он прибавил, что, может быть, скоро застрелится, но ей от этого какой профит?
Несчастье произошло оттого, что она подарила ему медальон со своим портретом.
Он страшно обрадовался медальону, открыл его, побледнел и тихо-тихо сказал:
— Однако!
Больше ничего. Только это «однако» и было.
За обедом он ничего не ел и был очень задумчив. Потом, во время кофе, попросил невесту повернуться на минутку в профиль. Затем выскочил и уехал.
На другое же утро невеста получила от него уведомление, что он не создан для семейной жизни. И все было кончено.
* * *
Недавно одни мои добрые знакомые чуть было не отвезли свою единственную дочь в лечебницу для душевнобольных. Я навестила несчастных родителей, и они рассказали мне следующее: недели две тому назад отправилась их дочь в фотографию за пробной карточкой. Вернулась она совсем расстроенная, сказала, что карточка будто бы не готова, отказалась от театра и весь вечер плакала. Ночью жгла в своей комнате какие-то картоны (показание прислуги), а в шесть часов утра влетела в спальню матери с громким требованием сейчас же массировать ей правую сторону носа.