— Так ведь, говорят люди, дышать трудно будет, — возразила женщина.
— А краской легче дышать? А доставать ее, по магазинам мотаться? А дома по месяцу кавардак, стройплощадка? Мебель туда-сюда двигать?
Особенно увлеченно Нонна Борисовна рассказывала, как она навечно оформила туалет. Высмотрела в каком-то иностранном журнале картинку и, согласно этой картинке, точь-в-точь воспроизвела все у себя. Подробностей Потехин нe уловил, их много было, но главное понял: стены и потолок Нонна Борисовна покрасила в черный цвет. Или покрасила или оклеила какой-то специальной пропитанной бумагой. Но именно черной, немаркой.
Потехин заворочался у себя за ширмочкой, подал голос.
— Страшно, — сказал.
Нонна Борисовна заглянула к нему:
— Что вам страшно, больной?
— Так в этом, в туалете-то черном… страшно, небось?
— Ну, почему, — улыбнулась Нонна Борисовна. — Хорошее освещение. На пол можно белый кафель положить. У меня белый. Ну, и сам унитаз тоже белый. Вполне достаточно белизны.
И вот сейчас женщины продолжали ту, прежнюю, тему.
— Обязательно в следующий раз принесу, — доносился голос Нониы Борисовны уже из соседней кабины, где она укладывала пациентку. — А еще лучше — заходите ко мне домой, своими глазами посмотрите, Я здесь недалеко живу.
Хорошая женщина была Нонна Борисовна, общительная, душевная. И вылечивала она, пожалуй, не столько иглоукалыванием, сколько психотерапией, вниманием своим, добротой, словами вот этими, которые у нее для каждого были другие — необходимые вот сейчас, и точные. Хотя в иголочки свято верила и считала, кажется, что лечат именно они, и только они.
«Найдено, выходит, средство, — думал Потехин, слегка иронизируя над фанатизмом Нонны Борисовны. — Универсальное. От чиха, от психа, от очередей даже. Смотри ты!..»
Ему представилась такая картина (а может, пригрезилась — он вроде задремал на какую-то минуту): сплошь вылеченные от неврастении, от суетности идут по улицам, люди. Спокойно идут, неторопливо, безмятежно. Мимо универмага, где выбросили югославские дубленки, мимо «Фруктов-овощей», набитых всевозможными корнеплодами, мимо «Даров природы», где лежат на прилавках неощипанные индейки, мимо пивных и сувенирных киосков. Никто не толкается, не скандалит. Просветленные, улыбчивые лица. Они идут… плывут… парят… А возле ювелирного магазина «Яхонт» стоит его расстроенная директорша, повесив, словно коробейник, на шею лоток. И лоток этот плотно уставлен то ли пудреницами, то ли сахарницами из белого нефрита — в общем, такими бородавочками, цацками по две тысячи двести двадцать три рубля штучка. У бедной директорши план горит — никто цацки покупать не хочет.
Вот эту, последнюю, картину он уж точно представил, очнувшись от своей короткой дремы. И беззвучно засмеялся. Но тут же задавил смех, потому что иглы колыхнулись и под ними заныло.
…Выйдя из поликлиники па воздух, Потехин сразу достал пачку «Мальборо» — курить страшно хотелось. И сразу же наскочил на него молодой человек в заграничных джинсах и рубашке с погончиками.
— Разрешите закурить!
Потехин не из тех был жмотов, которые в таких случаи отвечают: «Вон магазин рядом, пойди купи». Но и стравливать расплодившимся «стрелкам» полуторарублевые сигареты считал обидным. Для них он держал в другом кармане дешевую «Приму». Но этот молодой человек захватил его врасплох, с пачкой в руках, и Потехин сказал: «Пожалуйста».
— Беру две, — предупредил молодой человек.
— Чего же только две-то? — рассмеялся Потехин. — Ты уж бери сразу четыре. Молодой человек выгреб четыре.
«Вот нахал! — покачал головой Потехин. — Ну и нахал». Но подумал он так о молодом человеке без негодования, легко подумал. И о разграблении своем отчего-то не пожалел.
По улице, п разных направлениях, шагали люди. Спешили. Толкались. И не извинялись.
На углу продуктового магазина внушительная очередь окружала продавщицу в грязном белом халате и груду ящиков. Когда Потехин поравнялся с очередью, из нее выбрался счастливый мужик с двумя лещами в руках. Авоськи у мужика, видать, не было — он держал рыбин прямо за жабры.
— По два хвоста отпускают на человека. — сообщил мужик, встретившись взглядом с Потехиным.
Потехина эта информация не взволновала. Не потому, что он рыбы не любил или, допустим, уже объелся ею до тошноты. Просто но взволновала, и все. Он даже подумал: «Из-за двух хвостов такую мялку терпеть. Да пропади они».
По этой же причине он не стал садиться в автобус, который штурмовала не такая уж большая толпа, — решил пройтись пешочком. Он шел, ему было как-то необычно легко, покойно, игривость даже накатывала волнами, хотелось улыбнуться и подмигнуть прохожим. Но прохожим подмигивать он не отважился, а вот когда покренившийся набок автобус обогнал его, вдруг подмигнул стиснутым на задней площадке, за пыльным стеклом, пассажирам. И ручкой помахал.
Помахал — и удивился: «Что это со мной такое?.. Как щенок восторженный… Неужели подлечила чертова бабенка?.. Да ну! Чушь, ерунда. Да и не так же, наверное, сразу проявляется».
Но факт оставался фактом: на душе у Потехина было вполне лучезарно, ни бежать, ни толкаться, ни тем более хватать чего-нибудь ему не хотелось. «Погода, наверное, — решил он. — Солнышко вот… А вдруг все-таки иголочки! Забавно»…
Уже возле подъезда своего дома он вспомнил, что жена наказывала купить, во-первых, подсолнечного масла, вo-вторых, зеленого луку, и в-третьих — заглянуть в мебельный: может, там выбросили цветочные полочки, за которыми она давно охотится.
Потехин огорчился. Но сначала чуть-чуть. Сначала он так подумал: про масло и лук — «перебьемся до завтра», а про полочки — «деньги целее будут… полочки ей, видите ли… загорелось».
Но у дверей лифта настигла его другая, тревожная мысль: «Ну, хорошо… чудно. Допустим, подлечила. Только мне-то зачем это? Мне лично?»
Да, зачем это было Потехииу? Автомобиля он еще не имел, — только стоял на очереди, — не устилали его квартиру ковры, и стены не были оклеены импортными моющимися обоями. В туалете, вместо белого кафеля, лежал резиновый банный коврик поверх выщербленного цеметного пола, а самым дорогим украшением мадам Потехнной были клипсы за восемьдесят копеек.
«Потом бы, — думал он, взлетая на одиннадцатый этаж, — потом бы, после всего, можно и полечиться как следует, капитально. А сейчас-то… попробуй проживи телком таким, безрогим».
Впрочем, Потехин беспокоился напрасно. Он ехал домой, к вечно озабоченной супруге, ехал без покупок — и здоровым ему оставалось побыть совсем немного. Каких-нибудь две-три минуты.
Зовите следующего…
Молодой врач Витя Головченко начал прием больных. Он принимал в платной поликлинике по вторникам, четвергам и субботам, с двух часов дня и до восьми вечера.
Первым к нему вошел большой, толстый мужчина средних лет.
— Раздевайтесь, — сказал Витя.
— Как? — спросил мужчина.
— Как обычно — до пояса.
Мужчина разделся, зябко обхватил руками живот, поросший рыжим волосом, сел.
— На что жалуетесь? Мужчина сказал, на что жалуется.
— Та-ак… — Витя приступил к измерению давления.
Мужчина со страхом глядел, как Витя обматывает ему руку, словно предстояла немедленная ампутация. По Витя нажал «грушу» — всего-навсего. Мужчина украдкой выдохнул воздух и поднял робкий взгляд на доктора. — Я извиняюсь, — проговорил он вдруг.
— Ыы? — сказал Витя, не отрывая глаз от шкалы прибора.
— У вас брат на тарной базе не работает?
— Брат?.. Нет, не работает. У меня братьев не было — сестры.
— Удивительное дело! — Мужчина поерзал на стуле. — Удивительное!.. Грузчик там у нас один — ну, как две капли воды на вас похож… А может, родственник? Не интересовались?