— Попробуй, — сказала, — разбуди. Разбудишь — твое счастье.
Венька прошел в комнату.
Слесарь спал на диване в носках и рубашке.
— Чего это он? — спросил Венька.
— А-а! — махнула рукой жена. — Как со вчерашнего вечера начал… Да ты лучше не пробуй. Слава богу, я с ним, дураком, двенадцатый год живу — изучила. Он теперь только к понедельнику оживеет. Вернулся Венька в подвал, постучал в дверь:
— Все, дядя Сеня, закуривай! Слесарь в отключке, так что сидеть тебе здесь до понедельника. Говори, чего старухе передать. Может, тебе палку колбасы в отдушину просунуть?
— Вениамин! — сказал тогда Ишутин в отчаянье. — Ломай дверь!
— Интересный ты человек, дядя Сеня! — обиделся Венька. — Ломай… А за чей счет? За нее в домоуправлении рублей тридцать сдернут, не меньше. Ты, что ли, платить будешь? Ломай… Ладно, сиди еще, не трепыхайся, а я до Лехи добегу. Если и Леху не застану — тогда уж и не знаю что.
— Добеги, Венюшка, добеги, сынок! — всхлипнул убитый горем дядя Сеня. — Добеги — я тебя отблагодарю.
— Да чего там, — сказал Венька. — Собака я разве… Ну, поставишь потом пузырек.
Дружок Копылова Леха — тоже слесарь, но не из домоуправления, а с номерного завода — встретил его с распростертыми объятиями: Леха только что проводил в санаторий жену и томился дома один.
— Венчик, морда ты ненаглядная! — радостно заорал он. — Жди меня тут — я сейчас!
Леха мигом смотался в магазин и купил сразу четыре бутылки розового крепкого, чтобы потом не бегать за добавкой.
Колпачок с первой бутылки он сорвал уже в коридоре, набулькал два полных стакана и, прерывисто дыша, скомандовал:
— Давай с ходу… для затравки… А потом картошечки пожарим.
Часам к шести вечера, когда они усидели за дружеской беседой остальные бутылки, Венька вспомнил про замурованного дядю Сеню.
— Слушай, — начал он. — Ты знаешь, чего я к тебе за шел-то…
— Знаю! — сказал Леха и любовно взял Веньку пятерней за лицо. — Уважаешь меня — вот и зашел… Уважаешь — нет?
— Да я тебя уважаю, уважаю, — сказал Венька. — Но тут мужик один в подвале сидит закрытый. Замок заклинило. Надо открыть.
— Кто такой? — спросил Леха.
— Дядя Сеня дворничихин.
— А, крючок этот. Килька горбатая, — сказал Леха, ткнув пилкой посиневшую картошку. — Открыть могу, нo за так не буду. Пусть литр ставит.
— Дак пойдем — спросим.
— Дядя Сеня! — крикнул Венька, стукнув кулаком в дверь. — Живой ты там?!. Нашел я Леху-то… Только он за так не берется. Говорит: литр поставит — открою. Ты как — согласен? Мы бы сейчас тогда сбегали — взяли пока на свои.
— Вениамин! — глухо донеслось из подвала. — Горлодер ты, паскудник — и больше ничего! Тьфу!
— Мне — что, — сказал Венька. — Мне сказали, я передаю. Ты, между прочим, учти, дядя Сеня, — через пятнадцать минут водку прекратят продавать.
— Даю на лнтр, — смирился дядя Сеня. — Даю! Чтоб нам захлебнуться!
— Тогда жди маленько. — И Венька с Лехой торопливо затопали сапогами вверх по лестнице.
Минут через десять они прибежали обратно, и запыхавшийся Венька сердито крикнул:
— Ну, дядя Сеня! С тобой свяжешься — сам не рад будешь! Говорил ведь — не базарь. Нет, он базарит и базарит. Не продают уже водку-то. Теперь только в ресторане, а там, понял, наценка. Говори давай по-быстрому: согласен с наценкой?
— Волки вы! — плачущим голосом сказал дядя Сеня, — Волки вы, шакалы! Как вас земля носит?!. Согласен, будьте вы трижды прокляты!
— Ну, тогда жди еще!
Опять они утопали, и дядя Сеня остался — ждать освобождения и оплакивать свои ухнувшие ни за что, ни про что денежки.
Венька и Леха со скандалом пробились в ресторан, купили две бутылки «Пшеничной», на обратном пути зашли к Лехе за инструментом и там, для поддержки слабнущих сил, раздавили одну «Пшеничную». После чего Леха упал головой в сковородку и заснул.
Дядю Сеню в половине двенадцатого ночи освободил учитель Саушкин, с четвертого этажа. Он был с классом на загородной экскурсии, возвращался поздно, услышал душераздирающие дяди-Сенины вопли из подвала и, сбегав домой за ломиком, сорвал дверь с петель. Саушкнну же домоуправление и преподнесло счет. Правда не тридцать рублей, а только двенадцать восемьдесят.
Дядя Сеня, которого все стали звать после этого случая «кавказским пленником», очень скоро, надо сказать, воспрянул духом, обрел прежнюю настырность и теперь каждый день ходит к Саушкнну и советует:
— Опротестовывай, Игнатьич. Ты здесь ни при чем. Пусть с Веньки высчитывают и с его шакалов. Пиши заявление, опротестовывай, а я, как свидетель и пострадавший, тебя поддержу.
А с другой стороны, Венька при встрече с Саушкиным всякий раз интересуется:
— Ну что, так и не возместил вам дядя Сеня расходы? От жила!.. Хорошо, что Леха тот раз отключился, а то бы и наши денежки плакали.
Саушкнн на днях мне признался: понимаю, говорит, грешно так думать и совестно, но иногда сожалею, что ввязался. Не в смысле денег, конечно, говорит, сожалею, а в смысле всего последующего.
Вот такая произошла дурная и бредовая история.
И, честно говоря, кроме тихого человека Саушкина, даже посочувствовать тут никому не возникает желания.
Игра в откровенность
Оранжево-фиолетовым сентябрьским вечером во двор школы № 148 стекались поодиночке озабоченные родители.
Родительниц не было. Учительница четвертого «Б» класса Алевтина Прокопьевна скликала на этот раз исключитсльно отцов — и стало быть, вопрос предстоял не шуточный.
В двух случаях поднимают по тревоге одних мужчин: кагда дело пахнет порохом и когда надо срочно решить, по сколько сбрасываться к Восьмому марта.
До Восьмого марта было еще далеко. Значит, запахло порохом.
Покинув различные народнохозяйственные объекты, шагали в школу усталые папаши, не поднимая глаз на пышной осени таинственный багрянец.
Шли, в числе прочих, и незнакомые пока еще друг с другом родители Сидоров, Владыкин и Копницкий.
Молодой и бесшабашный папаша Сидоров был раздосадован. Сегодня ихней бригаде подвернулся хороший калым на тарной базе — и это собрание было нужно ему, как собаке пятая нога. Хорошо еще, что ребята вошли в положение, обещали его из доли не исключать. Однако после работы предполагалось, по традиции, обмыть калым — и вот это мероприятие теперь безнадежно ускользало от папаши Сидорова. Правда, ему, как уходящему, открыли одну из заранее приготовленных бутылок, он принял сто пятьдесят и зажевал чаем. Но одно дело выпить на бегу, незаработанное, и совсем другое — со всеми вместе, не торопясь, когда чувствуешь, что хорошо повкалывал и семье принесешь, а сейчас в своем праве.
Впрочем, досада папаши Сидорова, ввиду легкости его характера, была неглубокой, мимолетной.
«Воспитатели!.. — с веселой злостью думал он. — Учат их, учат в институтах… с короедами, понял, не могут справиться!.. Ко мне вон, если че, папу-маму не вызывают. Бугор как возьмет за шкирку — не обрадуешься… Даром что институтов не кончал…»
Интеллигентный папаша Копницкий, привыкший мыслить не просто словами, как все люди, а законченными литературными категориями, содержащими обязательный заряд иронии, думал о другом:
«Интересно, что еще изобрела наша неугомонная Алевтина Прокопьевна? Какую живинку намерена она привнести в процесс формирования подрастающей смены?.. Ах, избави бог нас и наших детей от учителей-отличников, учителей — передовиков народного просвещения, орденоносцев и чемпионов. Бедные, бедные ребятишки, чьи пятерки — лишь предмет удовлетворения честолюбия наставника, и чьи двойки — только досадные препятствия на пути к чемпионскому званию.»
Папа Владыкин ни о чем не думал. Угрюмо шагал он сквозь листопад, неся на крутых габардиновых плечах тяжелый груз забот ответственного работника. Лишь изредка, когда под его неразборчивой ногой особенно громко всхрустывали пожухлые листья, папа Владыкин вскидывал каменный подбородок и в мозгу его загоралось единственное слово: