Словом, это было не лицо, а сильно пересеченная местность, горный ландшафт, — с провалами, осыпями и хребтами. В ущельях и кратерах таился жуткий мрак, возвышенности же нездорово вздувались, как недавние лавообразования.
С грустью убедился я, что Сеня бешено талантлив. Но, боже, до чего безжалостный это был талант! Как сумел он снять не меня, а только мои бородавки, мои морщины и шрамы, мои отечности, мою больную печень, пошаливающее сердце, мою бессонницу и скверную привычку курить натощак?
Ко всему прочему, исчезла куда-то преждевременная седина, которая, по мнению знакомых, украшала меня. Вернее, она не исчезла, а превратилась в вороной отлив. Волосы на снимках были черны и блестящи, как в молодости, отчего ешё более казалось, что лицо мое избороздили не годы и раздумья, а тайные пороки.
Тот самый коллега, который отсоветовал мне идти в фотоателье, поглядев снимки, сказал:
— Мда… Эта рожа вполне могла бы украсить милицейскую витрину по розыску особо опасных преступников.
Я согласился с ним, заметив, что искали бы в таком случае все же, наверное, не меня, а кого-то другого.
— Не скажи, — возразил коллега, переводя взгляд с оригинала на копию и обратно. — Схвачено исключительно точно. Исключительно… Вот мы, оказывается, какие на самом-то деле, — добавил он и почему-то отчужденно поджал губы.
Больше я никому не рискнул показывать пробы. Запечатал их в конверт и отослал Сене. А сам пошел в фотоателье.
Мастер усадил меня боком на жесткий стул, распрямил мою вечно сутулую спину, взяв настойчивыми пальцами за подбородок, больно вывернул шею. Потом отступил на шаг, полюбовался мною и сказал, что в профиль я вылитый Штирлиц.
— Покрупнее портретик не желаете? — вкрадчиво спросил он. — Можем изготовить покрупнее.
— Ы-ы, — отказался я.
— Советую, — сказал мастер, приподнял мне голову и вновь отступил, щуря глаз. — Можно сделать хорошую открыточку. А то вот недавно вдова одна приходила, приносила фотографию покойного супруга, просила сделать открыточку на памятник. Пришлось, знаете, отказать. Старая очень фотография, порченая.
…«Соскоблит родники или не соскоблит?» — думал я, одеваясь и украдкой разглядывая мастера.
Мастер был невысокий пепельный старичок, с невыразительными светлыми глазами. За старомодными штанами его, за подтяжками шириною в солдатский ремень, за честными металлическими очками стояла целая эпоха. Строгая эпоха, несшая на своих знаменах отрицание жалости к человеку, но заботливо оберегающая его от слишком горькой правды.
«Этот соскоблит», — подумал я успокоенно и вышел.
Его хобби (Подражание очерку)
После работы любит Петр Иннокентьевич пройтись пешком, хотя удобнее и быстрее было бы доехать на троллейбусе. Но зачем спешить в часы, когда, наконец, представляется возможность отложить до утра уйму дел и раствориться в людском потоке, погрузившись в состояние неторопливого раздумья…
Маршрут у Петра Иннокентьевича всегда один: по улице Колхозсоюза, мимо «Гастронома» и фирменного магазина «Табаки — папиросы» — до молочного бара «Первый снежок», затем — поворот на Восьмую Газобетонную, где расположены салон дамского платья «Модница», «1000 мелочей», два продуктовых магазина и один посудо-хозяйственный, и, наконец, — к дому, переулком Джузеппе Гарибальди («Соки — воды», «Овощи — фрукты», «Шашлыки — чебуреки»).
И ни одно из этих заведений не минует Петр Иннокентьевич. Зайдет и в «Гастроном», и в «Табаки — папиросы», и в «1000 мелочей». Постоит, посмотрит, перекинется словом-другим со знакомыми продавщицами, посоветует иной раз, как лучше разложить на прилавках товары. И отправляется себе дальше — до следующей торговой точки.
Не во время ли этих ежевечерних прогулок зародилось и окрепло столь редкостное увлечение Петра Иннокентьевича?.. Так думал я, шагая по переулку Гарибальди к герою своего будущего очерка, с которым ни разу еще не встречался, хотя наслышан о нем был изрядно. Двери мне открыл сам хозяин. Простое лицо, испещренное морщинами, до синевы выбритая голова, цепкий взгляд поверх очков в железной оправе, просторная домашняя пижама… Узнав, что я из газеты, Петр Иннокентьевич пригласил меня в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза, был огромный штабель спичечных коробков, занимавший половину письменного стола.
— Петр Иннокентьевич, зачем вам столько спичек? — не удержался я от бесцеремонного вопроса.
— Судя по этому пылкому восклицанию, вы, дорогой гость, сим необходимым товаром не запаслись, — несколько старомодно произнес хозяин.
— Почему не запасся? Вот… — Я весело потряс полупустым коробком.
— И это все?
— Ага… Не считая сгоревших. Я их с обратной стороны запихиваю.
— Ну, а ежели кончатся? — хитро сощурился он.
— Пойду в магазин и куплю.
— Ах, молодежь, молодежь! — покачал головой Петр Иннокентьевич. Он подошел к столу, внимательно отсчитал двадцать коробков, завернул их в пергаментную бумагу и протянул мне: — Возьмите. Портфельчик у вас при себе — донесете благополучно.
— Да зачем же, — стал отнекиваться я. — Неудобно даже. И так много…
— Напрасно отказываетесь, — сказал Петр Иннокентьевич. — Учтите: в конце текущего месяца спички исчезнут. До пятого — восьмого января следующего года.
Мне положительно везло. Редко ведь удается так вот сразу разговорить своего героя. Чаще подолгу топчешься вокруг да около, прежде чем подберешься к интересующей тебя теме. А здесь — с первого выстрела в «десятку».
— Петр Иннокентьевич! — заторопился я, одной рукой прижимая к животу сверток, а другой пытаясь выдрать из кармана застрявший блокнот. — Скажите, как вам удастся…
Но тут беседу нашу прервал звонок в передней. Вошел сосед.
— Я до вас, Петр Накентьич, — сказал он, застенчиво переминаясь с ноги на ногу. — Такая морока, понимаешь… Сват со сватьей грозятся на октябрьские в гости приехать. Дак узнать бы загодя, как и что оно показывает насчет этого дела… Гостенечков-то, сами понимаете, насухую за стол не посадишь.
— Как долго намерены пробыть здесь ваши гости? — строго спросил Петр Иннокентьевич.
Сосед поднял глзза к потолку:
— У самого-то двенадцать рабочих дней отпуск… Ну, клади сюда еще праздники — суток двадцать набежит. А сама-то — домохозяйка, поди, недельки две лишних прокрутится тут, возле внучат.
Петр Иннокентьевич записал что-то на продолговатом картонном бланке и направился к агрегату, который я принял сначала за радиоприемник «Беларусь» первых выпусков. Хозяин опустил бланк в щель. Агрегат погудел с минуту, пощелкал и вытолкнул из нижнего отверстия ленту со столбиком цифр. Петр Иннокентьевич оторвал ее, как рвут билеты в трамвае, поизучал некоторое время и спросил:
— Будете записывать?
— Мы — на память, — кашлянул в кулак сосед.
— Шампанское — сухое и полусладкое, — начал диктовать Петр Иннокентьевич, — кокур, рислинг, Узбекистон, вермут, портвейн Абрау-Дюрсо…
— А родимая? — заволновался сосед.
— Водка останется.
— Так, — сказал сосед. — Жить можно… — Он почесал за ухом. — Для Манефы Куприяновны, конечно, придется бутылки четыре слабенького запасти. Самому-то красного на дух не надо… Ну, спасибо, Петр Иннокентьевич. За мной не заржавеет. С премии, если не возражаете, заскочу к вам как-нибудь вечерком с поллитровочкой.
— Ну прямо как дети, — усмехнулся Петр Иннокентьевич, когда сосед ушел. — Все стараются отблагодарить. Одна старушка, верите ли, регулярно носит малиновое варенье. «За услуги», — говорит. Принесет и поставит… М-да… Сдаю это варенье в детский садик. Под расписку.