В этой комнате было также пусто и скучно. Только иногда с пьяных глаз забирались сюда казаки и, перемешав на столе все открытки и марки, уходили назад.
Еще так недавно, когда по железнодорожным путям весело бегал маневровый паровоз, стучали вагоны и звенели буфера, здесь был агитпункт.
Тут собирались по вечерам мастеровые, красноармейцы, поселковые парни, девки и ребята.
Народу в агитпункт набивалось полным-полно. Устраивались кто как мог — садились на пол, забирались на подоконники, стояли у стен, у дверей.
Помню, как за неделю до отступления красных в агитпункт пришел комиссар. Он был высокий и худой, в потрепанной выцветшей шинели. Взобравшись на помост, он снял фуражку, провел по редким волосам рукой и громко сказал:
— Товарищи деповские, нам тяжело потому, что не весь народ понял, за кого ему бороться и с кем воевать. Антанта помогает Деникину оружием, деньгами, обмундировкой, продовольствием. А кто нам помогает? Пусть каждый спросит себя. Ну кто? Сами себе… А тут, как назло, нет медикаментов, нет обмундировки. Мы ходим разутые, обтрепанные, грязные. Нас заедает вошь, ползучий тиф. Но пусть белая сволочь знает, что мы всю жизнь отдадим за Советскую власть.
Комиссар прошелся по скрипучим подмосткам и сказал:
— Мы еще не такое переживали.
— А как же! Переживали, товарищ комиссар! — крикнул кто-то из толпы.
— Еще бы не переживали! — подмигнул здоровенный матрос. — Ну да ладно, мы им, хамлюгам, покажем борт парохода. Возьмем еще за шкирку! — И матрос развернул полы своей промасленной тужурки, под которыми сверкнули с двух сторон металлические бомбы.
В агитпункте загудели. А комиссар звонко засмеялся. Его лицо показалось мне молодым и светлым, а сам он смелым и боевым.
Возле матроса собрался тесный круг деповских.
— Отдай власть белопогонникам, а сам без штанов ходи, — говорил матрос, потирая правой рукой бомбу.
Сосед его в рыжем картузе отскочил в сторону:
— Брось, не шути, народу, смотри, сколько.
— Не трусь, братишка, не заряжена. Я говорю, нипочем не отдадим власть.
— Ясно, не отдадим, — подхватил кудлатый деповский рабочий. — Пусть с меня родная кровь брызнет, не отдадим.
— Пресвятая мати божия, за что кровь льется? — протянул испуганный женский голос.
Кругом засмеялись.
— Товарищи! — крикнул белобрысый парень, взбираясь на подмостки. — Сейчас местный оркестр железнодорожников исполнит программу.
На помост взошли четыре музыканта — с балалайкой, гитарой, мандолой и мандолиной. Музыканты важно уселись, и забренчал вальс «Над волнами». Потом хрипло прокричал граммофон. Потом приезжий артист читал стихи Демьяна Бедного. Он поднимался на носки и, закрывая глаза, сыпал не запинаясь:
— Вот черт так черт! Ну и разделал, стервец, — гудел моряк и бил в ладоши. — Бис!…
Артист раскланялся, ушел за сцену и вернулся оттуда с растянутым баяном в руках. На ходу он запел, перебирая басы:
После него опять вышли четыре музыканта и заиграли «барыню орловскую».
Парень в голубой рубахе изо всей силы тряхнул по струнам балалайки. Ударил и прихлопнул рукой. Балалайка зажужжала, как пчела под пятерней, а потом, словно вырвалась на свободу, задилинькала, затрезвонила.
Гитарист отчаянно хватил пальцами витые струны. Гитара гудела, и струны ее громко хлопали по деревянной коробке.
Самый молодой и веселый из музыкантов цеплял коричневой косточкой струны мандолины, то поднимая кучерявую голову, то медленно опуская ее. Руки его мелькали как заводные, на лбу подрагивал растрепанный черный чуб. А рядом коренастый усач, не торопясь, поддавал втору. Мандола его, словно чем-то тяжелым, приглаживала болтливые звуки мандолины.
Мастеровые и красноармейцы, сперва тихо, а потом все громче и громче пристукивали носками и каблуками о кафельный пол.
Вдруг на середину комнаты вылетели два красноармейца.
Они постояли с минуту на месте, а потом один из них хлопнул ладонью по голенищу и пустился вприсядку, выкидывая ноги выше носа. А другой заходил кругом него, защелкал пальцами, зачичикал носками сапог, завертелся, размахивая широкими полами шинели.