— Постучи, мальчик, — сказал мне офицер, звякая шпорами.
— Не знаю я никакого Ильи Федоровича, сами стучите, — сказал я.
Начальник станции грозно посмотрел на меня и пошел к двери. Но в эту минуту на порог вышел сам Илья Федорович.
— Меня, что ли? — спросил он спокойно.
— Тебя, — сказал начальник станции. Офицер смерил Васькиного отца с головы до ног и сказал:
— Ознакомьтесь с этой бумагой. — И он протянул Илье Федоровичу аккуратно сложенный листок.
Васькин отец стал читать про себя:
«Приказываю всем служащим и рабочим станции Невинка в однодневный срок явиться к коменданту станции для регистрации и с этого момента приступить к исполнению служебных обязанностей. В противном случае неявившиеся будут рассматриваться как разгильдяи и пособники большевиков. По истечении срока неявившиеся предаются суду, а обнаруженные подлежат расстрелу.
Поручик Н-ского дроздовского полка Глухов».
— Подлежат расстрелу, — протяжно повторил Илья Федорович и возвратил листок офицеру.
— Нет, нет, — сказал офицер, — распишитесь на обороте сего.
Илья Федорович снова взял листок, перевернул его и прочел:
«Приказ прочитал сцепщик Афанасий Луценко. За неграмотного Репко расписался Криворучко».
— Я гоже неграмотный, — сказал Илья Федорович. — Писать не научился.
— Неграмотный? — переспросил офицер. — Ну, в таком случае пусть за вас этот юноша распишется.
И он протянул листок мне.
— Я тоже не умею писать, — сказал я.
Офицер сердито пожал плечами.
— Такая дубина, а писать не научился. Позови кого-нибудь грамотного. Неужели ни одного грамотного у вас во всем дворе нет?
В это время из дверей своей квартиры выглянул Чиканов. Он увидел офицера и сразу спрятался за дверь.
— Подите-ка, подите сюда, — поманил его офицер пальцем.- Грамотный?
— Точно т-так, — заикаясь, проговорил Чиканов.
— Расписывайтесь.
Чиканов, не читая, расписался.
— А теперь за этого распишитесь.
Чиканов расписался опять.
— А кто тут еще у вас во дворе из мастеровых? — спросил офицер.
— Слесарь Мирошко, — услужливо ответил начальник станции. — Вот эта дверь налево, ваше благородие.
И они направились к нашей двери. Ни отца, ни матери не было дома — они ушли к соседям.
Офицер вышел из нашей квартиры и сурово сказал:
— Прислать в комендатуру не позднее завтрашнего дня.
И вместе с начальником станции пошел к соседнему дому.
Чиканов долго еще стоял посреди двора и растерянно моргал глазами.
— Чего это он мне подсунул?
— А ты что — слепой был? Казенную бумагу, приказ.
— Приказ? Какой приказ? О чем?
Илья Федорович наклонился к уху Чиканова и сказал:
— Расстрел ты себе подписал.
Чиканов весь затрясся и позеленел.
— Да ты что — с ума спятил?
— Нет, — сказал Илья Федорович, — это ты с ума спятил — не читая, подписываешь. Грамотный больно!
— Да и ты ж грамотный, — сказал Чиканов.
— Грамотный, да не подписал. И Репко вот тоже не подписал. А тебя два раза расстреливать будут, если на работу не выйдешь: за себя и за меня.
В этот день весь наш двор долго совещался и думал, как же быть идти ли завтра на работу или сегодня ночью махнуть через балку к товарищам?
Женщины плакали и уговаривали мужей выйти на работу.
— Уйдете, так нас с ребятами за вас постреляют, — говорили они.
— Ну ладно, — сказал наконец Илья Федорович, махнув рукой. — Выйдем завтра на работу, только по-своему работать будем. Мы им срубим заклепку, чертовым детям.
Когда вечером взрослые разошлись по домам, Васька остановил меня у нашей двери и сказал мне тихо:
— Я бы этого офицера так бы и тяпнул камнем по носу, да только камня большого под рукой не было.
Глава VIII
«ЗА ЕДИНУЮ, НЕДЕЛИМУЮ»
У станции на стрелках тяжело звякнула сталь. К вокзалу подошел поезд.
Поезд тихо остановился у перрона на главном пути. Это был дроздовский броневик. Белыми буквами на нем было написано: «Победа».
Из бронированных кабинок на перрон вылезли офицеры, щеголеватые, в новеньких английских шинелях с широкими карманами и медными пуговицами.
— Смотри, какие разнаряженные, — толкнул меня в бок Васька, — и пуговицы золотые и козырек лаковый.
Один из офицеров остановился позади платформы, осмотрелся по сторонам и зашагал к водокачке. Там, у водонапорной башни, росло высокое, сучковатое дерево. Офицер остановился около него, задрал голову кверху и, бережно завернув полы своей новенькой шинели, полез на дерево. Не добравшись до середины, он зацепился широким карманом за сучок и, ухватившись одной рукой за ветку, другой пытался высвободить карман. Но карман не поддавался — будто кто-то засунул туда руку и крепко держал изнутри. Делать было нечего — офицер изо всей силы рванул карман и, оставив его висеть на ветке, полез выше.