— А дома когда он бывает?
— Вечером.
Красноармеец помолчал немного, а потом сказал:
— Вот что, Василий. Приходи ко мне как-нибудь вечером, мы к отцу твоему вместе пойдем.
— Вы и к нам тогда приходите. Мы с Васькой в одном дворе живем, — сказал я.
— Да и я недалеко живу — четвертый проулок сзади, — сказал Гаврик.
Порфирий засмеялся.
— Мне бы уж как-нибудь до одного дотащиться, — сказал он. — Нога у меня теперь, как полено. Да и опасно мне разгуливать — сгребут. Так вот что, Вася, скажи своему отцу, что, ежели он не боится, пускай как-нибудь рабочих созовет, кто понадежнее, человек трех-четырех, да меня предупредит.
— Непременно скажу.
Мы попрощались с Порфирием и разошлись по домам.
Это был первый день в истории нашего боевого отряда.
Глава XII
КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ
Возле бакалейной лавки мы с Гавриком увидели станционных ребят. На вытоптанной дорожке они играли в костяшки — в альчики. Игру вели Пашка Бочкарев и Мишка Шевченко.
Пашка Бочкарев, толстый, с красными щеками, все время проигрывал. Он неуклюже нагибался, ставил на кон разрисованные альчики и медленно крутил между пальцами свинцовый биток. Мишка Шевченко был проворнее: тонкий, худощавый, он ловко сбивал с кона Пашкины костяшки и хохотал, широко раскрывая рот.
— Эге, — говорил он, — были ваши, стали наши!
Пашка проигрывал альчики один за другим. Он краснел, пыхтел, ругался. Наконец не выдержал, повернул фуражку козырьком назад, подошел к Мишке поближе и ни с того ни с сего съездил его по носу. Кровь брызнула у Мишки из носа фонтанчиком.
— За что бьешься? — крикнул Шурка Кузнецов, выбираясь из толпы ребят.
Пашка испуганно пробормотал:
— А за то, что играет не по правилам. Пусть, когда бьет казанки, не мухлюет.
— Врет он, я не мухлюю, — плаксиво закричал Мишка.
Он знал, что если Шурка Кузнецов за него заступится, так никто уже не посмеет его тронуть Шурка был парень горячий, — что попадется под руку, тем и саданет.
Тут подошли Афонька Кипущий и Ванька Махневич.
Афонька, не разобрав толком, в чем дело, набросился на Пашку сзади и схватил его за шиворот.
— Постойте, — лениво протянул Ванька Махневич. — Чего это вы все за Мишку? Я знаю его, он всегда в игре мошенничает.
Афонька отпустил Пашкин ворот. Пашка круто повернулся и тут же на месте рассчитался с ним: подряд два раза дал ему в ухо и по лбу.
— Вот тебе, чертов апостол! Не лазь, куда не просят!
Драка разгорелась бы вовсю, если бы не вмешались мы с Гавриком.
— Вы чего тут деретесь? — басом спросил Гаврик.
— Не, никто не дерется, — спокойно сказал Ванька Махневич.
Гаврик посмотрел на Мишку, у которого все лицо было разрисовано кровью, и на Афоньку Кипущего, который держался за левое ухо.
— Видать, что вы мирно беседовали, — сказал Гаврик. — А теперь что делать думаете?
— По домам пойдем, — сказал Шурка Кузнецов. — Мне голубей кормить пора.
Мишка Шевченко нагнулся и стал собирать альчики. Оба кармана он набил костяшками.
— Отдай мою белую! Чего хапаешь? — закричал Афонька.
— На, подавись! — крикнул Мишка.
Он бросил наземь костяшку, сунул руки в оттопыренные карманы штанов и зашагал по дороге.
Гаврик подскочил ко мне и зашептал в самое ухо:
— Я пойду его уговаривать, а ты этих организуй. Только Афоньку не бери — он разболтает.
— Ладно, сам знаю, — сказал я.
Гаврик бросился догонять Мишку, а я остался с ребятами.
Афонька подобрал с земли белую костяшку и тоже пошел прочь.
— Ребята, — тихо сказал я и поманил рукой Шурку, Пашку и Ваньку Махневича.
Афонька обернулся.
— Вы чего это? — подозрительно спросил он.
— Да так, чего ты привязываешься? — ответил я. — Иди куда шел.
Но Афонька не хотел уходить.
— Я знаю, вы что-то надумали, а мне не говорите. Вот когда тебе пистоны нужны были, Гришка, тогда ты со мной говорил? А теперь — так без меня.
— Ну, ладно, оставайся, — сказал я.
Мы впятером уселись на ступеньках бакалейной лавки.
На площади перед крыльцом и на улице, что примыкала к лавке сбоку, было пусто и тихо. Только на другом конце площади у плетня стояла казачья бричка, в которую уткнули морды две гнедые сухопарые карачаевки.
Долго я мялся, не зная с чего начать.
Наконец сказал:
— Ребята, как вы думаете, в Кубани вода мерзлая?
— Конечно, мерзлая, — ответил Пашка и посмотрел на меня с удивлением.
— А сколько верст будет до Курсавки?