Сомов передвинул свою пышную постель с мокрого места на сухое.
Укладываясь, он нарочно громко сказал:
— Я давно знал, что вы все коммунисты и большевики!
Я повернулся к каменной стене лицом. От стенки несло сыростью, плесенью, противной кислотой. Скучно было не спать одному.
Я опять толкнул Ваську. Он не отозвался. Я толкнул еще раз, посильнее.
— Ну, чего тебе? — огрызнулся он и потянул к себе рядно.
— Поди, красные теперь уже далеко, в Курсавке, наверно?
— Отстань, спать мешаешь.
— А где теперь дядя Саббутин, как ты думаешь?
— А я почем знаю?
— Может, его убили давно? — сказал я.
Васька чуть было не подпрыгнул. Сон с него разом слетел.
— Ну, что ты! Такого не убьешь. Он здоровый. Он вот как подберется к бугру да как начнет садить из шестидюймовой, так чертям тошно станет…
Васька замахнулся кулаком, чуть было меня не саданул. Спать ему больше уже не хотелось.
Мы сидели, завернувшись в рядюшку, и шепотом разговаривали. Больше всего говорили о дяде Саббутине.
Саббутин был командир батареи.
Высокий такой, широкоплечий, белокурый. На гимнастерке слева у него была прицеплена большая, с кулак, остроконечная звезда. Через плечо на ремне висела артиллерийская сабля. С другого боку — наган в промасленной кобуре.
В казенном саду за станцией стояла его батарея — четыре пушки. Мы приходили к дяде Саббутину каждый день, и он подробно рассказывал нам, как устроена пушка, почему автоматически стреляет пулемет, как вставляется в бомбу капсюль.
Про многое рассказывал дядя Саббутин. Никто не говорил так понятно, как он. Никто нас так не любил. Любили и мы его.
— Васька, давал тебе дядя Саббутин за веревочку держаться?
— А ты думаешь — нет? — обиделся Васька. — Сперва он Андрею дал, а потом мне.
Веревочкой мы с Васькой называли ременный шнур от пушки. Близко к пушке дядя Саббутин нас не подпускал, но за «веревочку» держаться давал. И каждый раз, когда я брался обеими руками за ременный шнур, у меня руки чесались, — так и хотелось шаркнуть из пушки — на шрапнель.
— Смотрите, ребята, учитесь, приглядывайтесь… Когда-нибудь пригодится, — серьезно говорил нам дядя Саббутин.
В погребе давным-давно все спали. Моргала свеча.
Всю ночь просидели мы с Васькой, вспоминая товарищей.
А где-то на улице тянули унылую песню:
Глава III
КАПСЮЛЬ БЕЗ БОМБЫ
Рано утром позади погреба прогремели ружейные выстрелы.
Каждый день вместе с зарей на станции поднималась стрельба и будила жителей погреба.
Васькина мать раскладывала на ящике соленые огурцы к завтраку и после каждого залпа строго говорила мне с Васькой:
— Не выходите, черти! Схватят — только и видели вас.
А нам до тошноты надоел погреб.
Хоть бы одним глазком посмотреть, что делается на улице, за поселком, в поле.
Наша семья тоже собиралась завтракать. На сером мешке мать разложила ложки и поставила миску с недоваренным супом. Кто-то постучал в дверь. Все насторожились. Чиканов вскочил с мешка и побежал наверх. Щелкнула задвижка, скрипнула дверь.
В погреб боком просунулся белокурый парнишка.
— Андрей! Откуда? Где пропадал? — кинулись к нему мы с Васькой.
— Ребята, — шепотом сказал Андрейка, спускаясь по ступенькам, — айда на поле! Сколько убитых там! Ой-ой!…
— Ты что тут болтаешься? — сурово спросил Андрейку Илья Федорович.
— Я, дядь, не болтаюсь. Я ребят проведать пришел.
— Проведать — это хорошо, — сказал Илья Федорович. — Да вот ходишь ты не вовремя — это плохо. Сам знаешь, время теперь какое — ни за что пропадешь. Смотри, ребят нам не сманивай!
— Да как же я их сманиваю? Я проведать…
— Проведать! Знаем — проведать. Кто теперь проведывает, когда люди в погребах сидят? Кто шляется в такую пору?
— Дядь Илья, да что я сделал, что ты кричишь на меня? Если что, я уйду, — сказал Андрей и натянул на голову шапку.
— Чего вы, дядя Илья? Он никому не мешает, — крикнул я Васькиному отцу.
— Ложку бери да ешь! Что рот-то разинул? — оборвала меня мать.
Я сел на ведро, схватил здоровенную ложку и стал нехотя хлебать суп. А сам не сводил глаз с Андрея.
Андрей тихо говорил Ваське:
— На нашем краю никто не сидит в погребе.
— А у нас все сидят, — сказал Васька. — Сами сидят и нас не пускают.
— Ешь, Гришка, ешь! — заворчала на меня мать. — Не вертись на ведре, как сатана на барабане.