— Понимаю… Давай-ка лучше о чем-то хорошем. Люсиль не любит грустные разговоры, — поднимает руку с битой и внимательно рассматривает ее, ухмыляясь. — Правда, Люсиль?
— Ты называешь биту «Люсиль»? В честь мамы? — вздрагиваю всем телом, когда до ушей доносится тихий и хриплый смешок папы, а затем и коварное «да». Я не зацикливаюсь на этом, чтобы не заводить диалог в тупик. — А что насчет припасов? У вас действительно всегда их хватает? И обычно нет чрезвычайной нужды в них?
— Этот мир жесток, — с энтузиазмом произносит он. — Все выживают так, как могут. Есть те, кто сильнее, а есть те, кто слабее. Спасители сильные, а Святилище — пристанище сильных. Усекла?
От столь таинственного ответа каждый глоток воздуха становится болезненным. Хочется узнать еще больше всего, хочется заглянуть отцу в душу и разузнать все подробности.
— Вы грабите? Нападаете на другие общины и группы?
Оскал становится шире, а возле глаз появляются складочки морщин.
— Сильные всегда превосходят слабых, разве я не прав? Так зачем же томить бедолаг оттягиванием того, что ждет их в скором времени? Зачем же оттягивать смерть, ведь можно использовать этих экземпляров как ресурсы, не так ли?
Опускаю взгляд и надуваю губы. После долгой разлуки с папой я уже даже, кажется, общаться разучилась. Подступают явные стеснение и отсутствие уюта.
— Как-то я ограбила одну группу. Восемь или девять человек. Мне нужны были припасы, а у них их было полно: консервы, вода, медикаменты… Проблема в том, что там было двое детей и одна беременная, — поглядываю на отца, на время замолкнув, а после снова продолжаю: — Они отказывались отдавать инвентарь, один из них мне угрожал, а у меня на шее был другой выживший, которому срочно нужны были медикаменты. И я поступила, как ты меня учил: подумала прежде всего о себе. Я выстрелила в того, что угрожал мне, после потребовала припасы. Ранения были не смертельны, но не знаю, к чему они привели в конечном итоге.
Отец задерживает на мне взгляд.
— Ты справишься, Челси. Это пройдет. Ладно, мне лучше уйти. Чертовски хочу трахнуть хотя бы одну из своих жен, — заключает в объятия и целует в макушку. — Не скучай.
Не беспокойся, не буду.
Бросаю взгляд вслед уходящему силуэту, усаживаюсь на койку и достаю из пачки еще одну сигарету. Я как тот еще подросток, выжидающий ухода родителей, чтобы ощутить на языке вкус табака.
Поджигаю кончик сигареты с бутаном. В перерывах между выдыханием дыма задумчиво проговариваю:
— Интересно, папа до сих пор помнит, что я курю…
В воздухе вмиг появляются клубки выдыхаемого дыма. Улегшись на постель, я полностью расслабляюсь и решаю всего на секунду сомкнуть веки в попытках проанализировать поступки и слова отца.
========== Глава 3. Потерянная надежда ==========
Я словно тот особенный цветок под стеклянным куполом, который никто не смеет тронуть. Папа относится ко мне со всей нежностью и лаской, а его люди обращаются на «Вы» и «Мисс». Мне разрешено почти все; дано все, о чем даже представить нельзя. Но чего действительно не хватает — отцовской любви, его времени и душевных разговоров. Не поймет меня никто неверно, но несмотря на то, что папа старается проявлять заботу, выходит у него плоховато. Раньше преградой служил длинный утомительный рабочий день, а теперь — власть.
Тем не менее Святилище вкратце можно описать так: спокойствие только снится.
Стоит обычный день, ничем, наверное, не отличающийся от остальных. Вот только что-то случилось, и отцу припекло устроить мини-собрание. Все шепчутся и говорят, что настроение у него не очень, так что лучше не гневать самого сатану. Представления не имею, что стряслось, но шумиха поднялась та еще.
Все выжившие собрались снова в окутанном мраком помещении. На этот раз я сливаюсь с толпой, становлюсь наблюдателем.
Папа расхаживает вдоль и поперек, рассматривает молодого, провинившегося парнишу, привязанного к стулу. Рядом стоит огромная печь, то и дело наталкивающая на ужасные мысли.
— Марк, Марк, Марк… — хрипло проговаривает он и останавливается у стоящего в первом ряду Спасителя с отвратительным ожогом на пол-лица.
Дуайт сегодня кажется весьма злым и взбешенным. Может, связано это с тем, что сегодня мой старик открыто флиртовал с его бывшей женой? Шерри ее зовут, если память верна.
— Что же тебя побудило на этот гадкий, омерзительный поступок? Я-то думал, что после той хитрости ты усек урок… Яйца стали стальными? Блять, да мне хватит заставить тебя поласкать киску Люсиль, чтобы ты начал плакаться и обосрался, как младенец! Не слишком ли я добр был к тебе и остальным? — битой приподнимает голову мужчины и смеется тому в лицо. Похотливые огоньки сверкают, перерастая в нечто большее — сплошное пламя, чьи языки весело играют при виде людских мучений.
Марк тяжело дышит, ерзая на стуле.
— Пощадите, сэр, прошу! — мина так и просит прощение, всем видом крича, что ему жаль.
Становится невыносимо жалко юношу. Это же надо так довести людей, ограничив их свободу действия, чтобы, нарушив правила, парень так рыдал и просил пощады.
Но отцу мало. Он меня всегда учил правилу первого впечатления, являющегося самым важным. Поэтому нужно проявить характер и показать всем, что ты не хлюпик!
— Правила для всех едины… Ты знаешь, — проведя битой вдоль коленки Марка, папа закидывает ее обратно и ухмыляется. — Не надо было лезть к моей любимой Эмбер!
Внутри все бешено колотится и бурлит. Самоотверженность и отчаяние бушуют. Еще не поздно все изменить!
Делаю два широких шага к отцу и громко, четко проговариваю, вынуждая того остановиться и посмотреть на себя:
— Прекрати, пап. Мы все уже увидели, какой ты властный человек.
Папа внезапно оборачивается на меня; глаза по пять центов. Но удивление во взгляде исчезает. троит злую гримасу, будто надеясь спугнуть.
— Челси, не лезь!
Запястья уже болят от напряжения, но нервы еще не сдают.
— Это аморально. Посмотри, как ему страшно!
— Аморально? Собственная дочь еще будет указывать мне, что значит «аморально»? Вы поглядите, от такого зрелища у меня аж в паху защекотало, — едва показывает свое удивление от того, насколько я уперта и тверда в намерениях. Закатывает глаза и устало проговаривает: — Мы и вправду разумные люди, Челси. Если узнать нас получше… Стоит пойти навстречу, и все рады и счастливы! Но иногда попадаются неблагодарные скотины, как Марк, и их нужно проучить. Нельзя быть добрым и справедливым одновременно, Челси. Пора бы это уже понять.
Ступаю еще несколько шагов. Приближаюсь медленно и осторожно к отцу. А я неплохо держусь, учитывая, что папа здорово покраснел от гнева, а из ушей вот-вот и пойдет пар.
— Не лезь, кому сказал! Этот жалкий, мерзкий кусок говна заслужил то, что имеет!
«Тебе не страшно», — шагая в наступлении на папу, повторяю себе под нос, чтобы хоть на долю секунды утихомирить пробуждающийся страх. — «Тебя ничего не напугает. Ты сильнее этого».
— Еще не поздно остановиться, — оказавшись в миллиметре от отца, оттопыриваю руки вперед. Я готова обороняться в любой момент, но уповаю на то, что у папы осталось хоть немного гуманности. Умоляю его чуть ли не со слезами на глазах: — Пожалуйста, хватит… Это уже ни в какие ворота не лезет!
— Челси, отойди! — совсем холодно предупреждает он, собираясь ополчиться.
Я преодолеваю наконец окрасившуюся в яркие тона черту боязни, возжелав добиться своего сильнее.
— Отойди, сказал! — папа замахивается рукой и со всей силы бьет меня по щеке.
От такого удара я пошатываюсь и валюсь с ног на пол, прижимая ладонь к месту удара. Правая щека жутко болит, словно отец не рукой замахнулся, а ножом, ровно порезавшим кожу. Жжение.
Он ударил меня при всех за то, что я пыталась помочь человеку.
Горячую пульсирующую боль охлаждает слезинка. Взгляд опущен, но боковое зрение все же не упускает из виду притоптывания Спасителей на месте и их бурные перевалы с одной ноги на другую.