– Как будто ты обещал их переписать, – напомнил Лека Бархатов.
– Ничего я не обещал, – возмутился Гасилов. – Тем более для девчонок.
– Ну ладно, я пошутил, – соврал Бархатов. – Почитай нам что-нибудь еще…
Гасилова не требовалось долго уговаривать. Аркашка растаял, но стихи читать все же воздержался. Вот песня – другое дело. Борис Смоленский сочинил ее на Аркашкиных глазах. Правда, она не про Ленинград, но все равно настоящая морская…
В тумане тают синие огни,
Сегодня мы уходим в море рано,
Поговорим за берега твои,
Ах, вей, родимая моя Одесса-мама…
Гасилов пел первым голосом, высоким и чистым. Недаром его сразу взяли в солисты школьного хора. Аркашке очень хотелось, чтобы песня понравилась, и он старался изо всех сил. Но Димка не мог слышать без смеха, как тоненький «гогочка» выводил слова сожаления насчет «фартовых девочек» и еще о том, как ему больше «клешем не утюжить мостовые». Аркашка в клешах. Вот потеха. Его ведь наверняка в школу за ручку водили.
Там все хватают звездочек с небес,
Наш город гениальностью известен.
Утесов Ленька – парень из Одесс,
И Вера Инбер, Бабель из Одессы…
– Как?.. Я не ослышался? – воскликнул кто-то в стороне. Толпа слушателей разомкнулась, и все увидели военрука.
– «И Вера Инбер, Бабель из Одессы», – напевая, смеялся Радько. – Но почему я этой песни не знаю?
– Просто шутка, – смутился Гасилов. – Ее написал мой знакомый. Он студент Ленинградского института водного транспорта. На судоводительском факультете.
– Неплохо, – одобрил Радько. – Я ведь тоже родом из Одессы. Прошу вас переписать для меня слова.
Аркашка выполнил просьбу с удовольствием, военрук – это не какая-нибудь девчонка. Скоро весь второй взвод, а затем и другие подразделения голосили хором: «Ой, мамочка, роди меня обратно!»
С легкой руки военрука популярность «Одессы-мамы» росла с каждым днем, а вместе с ней и популярность солиста Гасилова. Хотя Рыжий Политура воспротивился включению песни в репертуар самодеятельности, ее пели и так.
Димка захотел познакомиться с автором текста. Гасилов пообещал. А Лека Бархатов на своей просьбе больше не настаивал. Не все ли равно, что поднести Жанне: стихи или новую песню. Гораздо важнее, что предлог теперь уже есть. Только оставалось получить обмундирование.
Жанна тоже готовилась к встрече. Местная комсомольская пресса предоставляла для этого немало возможностей.
– У вас учится такой – Тырва? – однажды спросила у Антона сестра.
– Мы в одном взводе, – сказал Донченко как можно небрежнее и не удержался, чтобы не съязвить: – Помнишь, он тебе еще сказал: «Какой из тебя моряк?»
– Который семафор свободно читает? – отчего-то обрадовалась Жанна. – Посмотри, про него в газете напечатано.
Заметка называлась «По сигналу воздушной тревоги».
«…В особенности хорошо работали юные бойцы. Командиру пожарного звена комсомольцу Роме Тырве шестнадцать лет… В прошлом году, после окончания курсов, он был назначен командиром… У Ромы несколько оборонных значков…»
Антон засомневался. Он никогда не видел значков у Раймонда. Даже когда назначали командиров отделений.
– Спроси! – потребовала сестра. – И заодно можешь передать от меня привет!
Непонятно, зачем это ей понадобилось, но Антона тоже заинтересовала заметка. Все сходится: и возраст, и редкая фамилия…
– Ты живешь не на улице Писарева? – осторожно спросил он Раймонда на перемене.
– Ну и что? – пожал плечами Тырва.
Тогда Донченко вытащил «Смену» и прочитал:
– «В 21 час 45 минут во дворе огромного дома прозвучал сигнал воздушной тревоги…»
Дальше Антон запнулся, как репродуктор, на полуслове, потому что собеседник не выразил ни удивления, ни восторга. Наоборот, Раймонд взял у него газету, бегло просмотрел и, возвращая назад, сказал:
– Зря все это.
– Все равно все прочитают, – отозвался Антон.
Раймонд поморщился.
– Может быть, не все? – Ему даже говорить о заметке было неприятно.
– Значит, ты вообще против печати? – недоумевал Антон. – А еще комсомолец!
Малоподвижное лицо Тырвы с опущенными углами рта показалось ему особенно непривлекательным.
– Против, когда печатают ерунду! – ответил Раймонд.
– Как ерунду? В газетах? – Антон был воспитан в уважении к печатному слову.
– На учениях были недостатки, – пояснил Тырва. – А здесь о них ни слова. Значит, и заметка ни к чему.
Логика здесь присутствовала, но Антон ей не поверил.
– Дурак ты, Антоша, – ласково сказал Тырва и с сожалением улыбнулся. Улыбка смягчила его последние слова, и получилось совсем не обидно, но Донченко все равно прищурил глаза.