Однако, в то время как художник превращался в ворона, менялась и принцесса. С каждым годом ей становилось все труднее принимать волчье обличье, и ее человеческая натура держалось все крепче. А так как Змеиный Князь имел власть только над ее волчьей сущностью, он постепенно утрачивал свое влияние на нее. Все злее и страшнее неистовствовал он в своей пещере и от злости рвал волосы из своей бороды.
В далеком Цунтрапезе тоже происходили удивительные вещи. Что касается королевской дочери, то она перестала приводить в порядок ворсинки на коврах, не мыла так часто руки, а понюхав их как-то, нашла, что не чувствует отвращения, так что она даже решилась уменьшить употребление духов. Бесспорно, что от этого очень выиграла государственная казна. Она также перестала быть такой уступчивой и однажды даже осмелилась возразить своему отцу, королю, о чем, конечно, на следующий день с плохо скрываемой радостью напечатали в своих сообщениях все городские газеты.
Когда наконец наступила седьмая новогодняя ночь, художник вновь стоял перед принцессой и с тревогой смотрел на чашу с плодами в ее руках. На этот раз случилось так, что сомнения овладели его сердцем и мужество покинуло его. Его разум говорил ему, что освобождение принцессы не единственное дело на земле и что он напрасно потерял свой человеческий облик, и, не находя ответа на свои тяжелые сомнения, он почувствовал себя одиноким, как никогда прежде. Однако было в нем нечто такое, что было сильнее его самого и что заставило его поднять голову и из всех сил ударить ею по чаше. И тут же он полностью потерял свой человеческий вид и стал вороном. Но в тот же миг, когда его человеческое лицо превратилось в воронье, обрушилась гора, и темный Змеиный Князь встретил свою смерть. В гавани же оказался корабль с поднятыми парусами, на который поднялась принцесса, чтобы отправиться домой. Вокруг мачт корабля кружились три птицы и сопровождали его почти до побережья Цунтрапеза. Там царила великая радость и звучали все колокола по случаю возвращения темной принцессы, а когда обе они обнялись при встрече, темная и светлая, то снова слились в одну, и безжизненная модная кукла стала настоящей молодой девушкой. Корабль при этом (что можно отнести к многочисленным чудесам этой истории) вместо сорока дней плыл только четыре.
А в хижине художника сидели в это время на спинке стула три птицы. Якоб спал, однако ворон, который прежде был художником, не мог спать, не спала и Манда, потому что у сов принято бодрствовать по ночам. «Почему же, — с тоской произнес художник, — Бог допустил, чтобы я стал вороном? Ведь я справился со своей задачей. Разве я вел себя недостойно, а сердце мое не чисто?» Манда захлопала глазами и после небольшой паузы ответила: «Я думаю, ты действовал против природы любви. Принцесса полюбила тебя, а ты ее, и несмотря на это ты отвергал ее и ее дары, хотя все это тебе не раз предлагалось. Это бесчеловечно, и поэтому ты теперь стал вороном». Задумался художник. «Если бы я принял их, то теперь был бы свиньей». «Это так, — сказала Манда, — у людей всегда оказывается так, что в известных случаях не остается ничего другого, как стать свиньей или вороном».
Как раз при этих ее словах распахнулась дверь и на пороге стояла принцесса. Волосы ее были не причесаны, а руки пахли землей и даже немного навозом, потому что она пришла из своего сада, где работала, чтобы вновь сделать землю плодородной. Однако художнику она понравилась еще больше, чем прежде. Она стояла перед ним, и когда увидела его в обличье ворона, то почувствовала в своем сердце что-то такое, чего она никогда прежде не знала и что люди называют жалостью или состраданием. Это чувство было таким острым, что пересилило ее болезненную гордость, и она заплакала. И эти слезы, которые упали на вороньи перья, вновь превратили ворона в человека, так что они все были счастливы, и картины, которые он после этого писал, стали еще прекраснее. Удивительным образом в то же мгновение нашлась давно потерянная А из имени Манды. Она застряла под той половицей, которую художник теперь в своем сердце поднял, и никто не знал, как она туда попала. И никто не радовался этому больше, чем сама «А» манда.