Переживания бодрствования и сна не содержат в себе изначального противостояния. Не существует таинственного мира сновидений, который пребывает в полном контрасте со всем объективным «дневным миром». И опыт сознательного бодрствования и переживания в сновидениях, — оба в равной степени являются таинственными составляющими потенциального единства — процесса индивидуации. Сны быстро уходят прочь, но также (хотя и в более замедленной форме) поступают и «устойчивые» реалии бодрствующей жизни. Среди потока перемен может проявиться тот самый таинственный процесс, который Юнг назвал индивидуацией, включающей, до известной степени, актуализацию уникальных потенциалов того или иного человека и тем или иным образом получающей на это санкцию превратностями самой жизни.
В бодрствующем «объективном» существовании динамика индивидуации не всегда осуществляется в терминах того, что «логично» делать, точно также как в сказках не более старший, более зрелый принц спасает принцессу, оказавшуюся в смертельной опасности, — это делает его младший, сомневающийся, вечно создающий путаницу братец, использующий необщепринятые способы, например приходящих на помощь животных. В любой серии снов движение может происходить в объективные жизненные ситуации или в сторону от них. Никакого устанавливающего правила здесь нет. На службе у индивидуации сны могут склонять эго к тому, чтобы организовывать себя в привычной культурной атмосфере. В некоторых иных случаях сны вытаскивают эго прямо из успешной бодрствующей деятельности и буквально «тычут носом» в более тонкие смыслы, ставят более искусные задачи.
Окончательное разрешение напряжения между объективным и субъективным описано Юнгом как «циркумамбуляция» (обхождение) таинственного центра психического, которая сама по себе может ощущаться, но которую невозможно обнаружить в сетях сознания. В этом таинственном процессе, психологически аналогичном алхимическому поиску, эго релятивизировано, но неуступчиво, события реальны, но они не ошеломляют, образы в снах направляют, но не подчиняют. Процесс индивидуации, в конечном итоге, и представляет то явление, которое обслуживается и облегчается в своем осуществлении снами, хотя сны и могут использоваться наряду с решением обычных психотерапевтических задач в цикле решения проблем и развития личности.
Другой путь установления напряжения, связанного с психологической индивидуацией, пролегает через оппозицию личного и архетипического. Когда тот или иной человек слишком глубоко включен в коллективную внешнюю реальность повседневной жизни, обнаружение в его собственных снах универсальных, архетипических образов из объективных глубин психического может оказаться освобождающим переживанием. Но если кто — либо в обыденной жизни является добычей неистовой шизофренической неразберихи архетипических образов, то достижение устойчивой позиции эго в равной степени переживается как освобождение.
Как невротик, застигнутый в чрезмерной конкретизации семейных или общественных «реалий», так и шизофреник, утонувший в море архетипических смыслов, — оба обнаружат ощущение неба в том, что можно назвать личной сферой жизни. Личностная история — это не просто псевдоиндивидуальная временная схема дат и внешних событий, — привычная веревка для развешивания жизненного белья, на которой висят многочисленные роли, — она несет в себе гораздо более глубокое ощущение смысла и неразрывной целостности. Внешняя жизнь может проходить через глубокие перемены без какого-либо изменения в субъективном восприятии смысла жизни. Но каждый психотерапевт знает и об обратной ситуации, в которой внешняя жизнь протекает гладко и неизменно, в то время как внутреннее субъективное состояние преобразуется в то, что, по сути, оказывается совершенно новым и неизношенным по своему значению миром.
Бодрствующее эго обитает между двумя в равной степени опасными констелляциями. Обычно в юнгианской психологии мы привыкли думать об архетипической области коллективного бессознательного, об объективной психике как о контрапункте жестким конструкциям эго бодрствования. Гораздо меньше мы думаем об архетипическом происхождении мира коллективного сознания. Однако оба эти мира, окружающие эго с внутренней и внешней сторон, архетипичны по своему характеру.
Мир коллективного сознания (история в том виде, в котором мы ее читаем и перечитываем) образован определенными индивидами, выражавшими (и выражающими) архетипические содержания, которые проистекают из объективной психики. Многие делают это и терпят неудачу в попытке осуществить культурное воздействие, другие же, напротив, вызывают — поразительно — уже готовую ответную реакцию в своей культуре или в обществе и меняют ее в большей или меньшей степени. Архетипические формы, хранящиеся в культурных установлениях, становятся молчаливой меблировкой коллективного сознательного разума. Но сам момент архетипического формообразования включен в культурное установление, а это установление оказывается в оппозиции к тому архетипу, который дал ей рождение, так как ни одна отдельная форма не может тащить на себе весь ряд или полный спектр архетипически возможных значений.