В жилом помещении на три с небольшим десятка коек, которые местные называли то модным словом «дортуар», то по простому — казематом, царил форменный бедлам. Понятным делом была занята едва ли треть юнкеров, а остальные исполняли что-то несусветное: носились из стороны в сторону, шумели и производили действия, о смысле которых я мог только догадываться.
Большинство было облачено в повседневную форму — но встречались и те, кто то ли не успел снять парадную… то ли надел ее снова, подчиняясь чьему-то странному велению. Пятеро «молодых» в полном облачении — из тех, что стояли где-то за мной на построении, хором нестройно выводили что-то из репертуара то ли британской четверки, то ли так любимого Богданом Элвиса.
Ни петь, ни даже толком вспомнить слова из них, разумеется, не мог ни один, но руководителя странного оркестра это ничуть не смущало. Плечистый старшекурсник, прикрыв глаза — видимо, от нахлынувшего вдохновения — дирижировал молодыми. То есть, плавно размахивал прямо перед их лицами чем-то продолговатым и увесистым.
Кажется, ножкой от табуретки.
— Молодой, скажите-ка мне пулей — есть ли на Марсе пехота? — послышался чей-то ленивый голос.
— Не могу знать, господин обер-офицер! — отозвался второй.
Чуть в стороне двое «сугубых» приседали — и, похоже, уже не первый десяток раз. Вид у парней был не то, чтобы измученный — но не слишком бодрый. Перед ними неторопливо прохаживались старшие, планомерно отсчитывая в полный голос — ать-два, ать-два…
— Знатно, — негромко присвистнул Богдан. — У нас в кадетском такого не водилось.
И так далее в том же духе: без дела в дортуаре не остался никто. Кроме нескольких старших, развалившихся на койках с книгами в руках. Видимо, их благородного статуса никакая муштра уже не касалась.
Откуда-то ощутимо тянуло табаком, хоть курение в общих залах и строго-настрого запрещалось.
— Да твою ж… матушку, — выдохнул я.
— Померла уже матушка, и давно. — Богдан хлопнул меня по плечу. — Пойдем трудиться, господин сугубый. А то цукнут — мало не покажется.
Спорить я не стал — уж лучше еще немного повозиться с тряпками и ведром, чем попасться на глаза заскучавшим старшим. Не то, чтобы я собирался терпеть местный цук… но и нарываться тоже не хотелось. Обычаи здесь, похоже, полагалось соблюдать без споров и особых страданий: и «благородные подпоручики», и «молодые» выглядели в целом благостно — если не сказать довольно и весело. Во всяком случае, первые не пытались тронуть «сугубых» даже пальцем, а вторые — бросались выполнять самые нелепые повеления с совершенно непонятным мне рвением.
И все же дортуар я покидал с явным облегчением — в отличие от Богдана. Тот явно любовался бы местными бесчинствами хоть до самого отбоя, подмечая что-то мне пока неявное и вовсе неясное.
— Ты что себе позволяешь, щенок?
Высокий — но нарочито-грубый голос, раздавшийся из коридора за дортуаром, выбился из общей какофонии. Не громкостью и не тембром — поющие где-то за спиной юнкера завывали похлеще — а скорее манерой и даже самим обращением. «Стандартный» цук, похоже, подразумевал исключительно вежливость, а здесь…
— Беспредел, — негромко проговорил Богдан, замедляя шаг.
Лучшего слова я бы не придумал: в коридоре явно творилось что-то из ряда вон выходящее. Четверо рослых юнкеров обступили пятого — невысокого, щуплого со светлыми, почти белыми жиденькими волосами. Его я точно видел на построении — где-то слева в задней шеренге, куда ставили самых мелких и худосочных.
В отличие от остальных. Похоже, первокурсника взялись «обхаживать» старшие. Но совсем непохожие на тех, что гоняли «сугубых» по дортуару — эти явно не добирали ни стати, ни возраста, ни какого-то особенного «гвардейского» лоска, как те, что к весне выпускались в полк или шли в Академию Генштаба.
Второй курс?
— Ты что, глухой? — Белобрысый здоровяк толкнул первокурсника в плечо. — Когда к тебе обращается старший по званию, следует отвечать — «никак нет, господин обер-офицер».
Мелкий выглядел помятым — похоже, уже успел схватить пару тумаков — но уж точно не испуганным. Скорее сердитым: брови сдвинуты, голова чуть втянута в плечи, левая нога отставлена назад. Плечи напряжены, пальцы сжаты. Не в кулаки, а так, будто он собрался швырнуть Булаву с двух рук сразу.
Иронично — если учесть, что из всех присутствующих в коридоре он единственный не обладал Даром. Вообще никаким — даже чахлый четырнадцатый магический класс для заморыша оказался бы чем-то недосягаемым.