— Я не обижаюсь. Я совсем не обижаюсь, — медленно сказала Нина. — Во мне много еще изъянов… Но я в жизни встречала так много уродов, так много хронят, что это немного — как бы вам это сказать? — угнетало меня. Но это прошло. Это проходит с каждым днем, — добавила она серьезно. — Я это чувствую как радостное выздоровление… А вы мне кажетесь просто… ю-у-но-шей, — произнесла она, подпрыгивая на автомобильном сиденье и растягивая слово «юношей». — Нет, серьезно, вы самый молодой из всех людей, которых я встречала. Я о многом передумала, Александр.
После этого разговора Нине особенно невыносимо сделалось жить на площадке и не участвовать конкретно в строительстве. «Словно дачница». Правда, она в отпуске и готовится к экзаменам, но всё равно — совестно.
И когда «Книга — массам!» необходимо было выделить девять коммунистов в помощь сельским ячейкам, Нина, не колеблясь, поехала добровольцем. Она могла и не поехать. Нина не состояла на учете коммунистов «Книга — массам!» Она временно жила на площадке. Но Нина знала, как трудно строительству расставаться с работником-коммунистом даже на короткое время, и поэтому, не колеблясь, поехала, совершенно не думая о том, узнают ли об этом в Москве и как отнесется к этому Праскухин. Она просто иначе не могла поступить, так, как если б у нее не было другого выбора.
Когда Нина, уже в кожаной куртке Праскухина, на грузовике, вместе с другими восемью коммунистами, все дальше и дальше отдалялась от стройки, она с необычайной остротой, хотя и мельком, ощутила, насколько она изменилась. Раньше она боролась с ветряными мельницами — с лицемерием Владыкина, с приспособленчеством Фитингофа. Это все частности. Булавочные уколы. Мушиные точки на полотне огромной и решающей все борьбы. От исхода борьбы здесь неизбежно будут заживать и все эти царапины на теле нашей великой молодой страны. Да, Нина была честна и добросовестна в своем отвращении к Синеоковым, Владыкиным и Фитингофам. И все-таки реальный удар этим людям наносят не комнатные правдолюбцы, а такие «бодрячки», «чиновники», как Праскухин. Их тысячи, их миллионы этих «чиновников», этих «узких практиков». Они и в сельсоветах, они и в шахте, и в школе пилотов, и на скупо-сбытопункте, и в Совнаркоме. Они ведут всю страну за собой к решительным сражениям. Прежняя Нина, которая со слезами искреннего негодования, сидя на диване вместе с Мишей, клеймила «всех этих» приспособленцев, рвачей и подхалимов, все дальше и дальше уплывала от нее и казалась бессильной маленькой девочкой с лопаткой-копалкой в саду.
Еще странную вещь находила она в себе. Несмотря на то, что она любила Праскухина неизмеримо больше, чем Владыкина, несмотря на то что благодаря Александру она пришла к пониманию всего этого, Нина уж никак не связывала своего участия в этом деле с любовью к Праскухину. Если бы он предал ее, как Владыкин, разлюбил или даже умер, она не могла бы остановиться и не идти в том направлении, которое всем телом, всей кровью ощущала как единственно возможное, правильное и бесспорное. И хотя она в течение этого года стала старше, пьянящее чувство огромного запаса нерастраченных сил молодости радостно кружило ей голову.
Весь день Александр Викторович не забывал о том, что Нина уехала. Он дольше обыкновенного сидел в заводоуправлении. Ходил по баракам, осматривал конюшни. И в конце дня, когда, казалось, уже все сделано, он пошел на комсомольское собрание, хотя собрание было самое обыкновенное и начальнику строительства там нечего было делать. По-моему, сегодня Праскухин придумывал для себя специальные занятия, лишь бы не оставаться одному. Ему не хотелось возвращаться в комнату, где нет Нины.
Поздно ночью он вошел в комнату. Зажег свет. На подушке — Нинин гребешок.
«Как мне грустно без Нины. И зачем она поехала! Как жаль! Надо было ее уговорить, и она бы не поехала. Свободно могла не ехать. Она здесь отдыхала… И какого черта она поехала!.. Не надо было пускать… Вон вы какой, товарищ Праскухин. Вы просто Отелло…»
Александр Викторович иногда сам с собой разговаривал на «вы».
«Нет, в самом деле, зря она поехала. Мне очень грустно без Нины».
Он, одетый, лежал на кровати, курил и думал о Нине…
Праскухин знал, что у него был период подготовки сил перед приходом к полной ясности, что у него тоже был свой, непростой и трудный путь. Но это было давно… На пороге физической молодости… Он застал и полюбил Нину еще не одолевшей до конца этого трудного болезненного роста. Но когда он почувствовал правдивый взгляд ее серых глаз, ее негромкий, как бы думающий голос, он поверил, что она неизбежно придет туда, куда нужно. Он ее очень полюбил, и в этой любви — так же как и в его жадной работе на строительстве, а раньше на фронте, — всегда звучала одна основная ведущая нота. Он хотел всем мозгом, всей волей, всеми мускулами хотел он старое, отжившее заменить новыми, еще не виданными в истории человечества совершенными формами… Да, он, сорокалетний мужчина, с бухгалтерскими усами, всю свою жизнь направил к этой мечте. Какое неточное слово!