И Ксенофонт Ксенофонтович играл и колыбельную песню, и вальс Штрауса, и все, что его просили. Но он никогда не играл при посторонних.
Как-то, когда были гости, Елена Викторовна сказала им, что вот если попросить Ксенофонта Ксенофонтовича, он бы сыграл на скрипке. Постучавшись к нему в комнату, все стали его об этом просить. Он недружелюбно посмотрел на жену и удивился:
— Что вы! Я вот уж двадцать лет как скрипку в руки не беру.
Он умел притворяться и говорить неправду так искренне, что ему всегда верили.
Вечером пришли к нему местный врач и завздравотделом. Они пришли, созвонившись заранее по телефону, приглашенные самим Колче: «Чайку выпьем, поболтаем…»
И вот когда они пришли, к ним вышел согнутый Ксенофонт Ксенофонтович и сдавленным голосом прохрипел:
— Очень рад, здравствуйте.
— Что с вами? — спросили испуганно гости.
— К вечеру неожиданно температура, и горло схватило, в кровати валяюсь, — еле-еле выговорил он.
Гости посочувствовали и очень скоро ушли.
Клена Викторовна, присутствуя при этом, забеспокоилась, но Ксенофонт Ксенофонтович по-ребячьи запрыгал, замахал толстыми ручками и весело объявил:
— Я нарочно, нарочно, чтобы скорей ушли.
Елену Викторовну это огорчало. Миша смеялся — ему нравилось. Он тоже не любил принимать знакомых; к нему никто и не ходил.
Ксенофонт Ксенофонтович иногда днями не вылезал из своей комнаты. В это время он не читал и не писал. Добрая Ксения обратно уносила обед, к которому Ксенофонт Ксенофонтович не притрагивался.
— Кушайте, пожалуйста, доктор, — говорила она осторожно и печально.
— Не мешайте, — просил он резко, — я занят.
Или:
— Видите, я думаю.
Обо всех этих странностях Ксения вечером рассказывала Елене Викторовне. Елена Викторовна входила к нему в комнатку, как к тяжело больному. Он встречал ее шипением: «Уходи!» Она садилась у края кровати, ласково дотрагивалась теплой рукой до его коротко остриженной головы. Он успокаивался и просил прощения.
— Прости меня, Лена, за все, — говорил он немного по-детски, — за грубость, за нелюдимость, за дикость. — Он брал ее маленькую руку и крепко прижимал к своей щеке. — Ты знаешь, Лена, я так мучаюсь, что тебе со мной тяжело, — говорил он очень тихо. — Мне кажется, что я давно уже сумасшедший.
— Что ты, милый мой, что ты! — говорила нежно Елена Викторовна и старалась смотреть ему прямо в глаза, но медвежьи глазки его убегали.
— Ты не огорчайся, — успокаивал он ее. — Я так хорошо изучил поведение нормального человека и так ловко могу прикинуться нормальным — да это и не очень трудно, — что меня еще надолго хватит.
Относительно того, что прикидываться нормальным легко, слышал не раз Миша. Не зная почему, но он при этом бурно, неудержимо смеялся.
Миша редко наблюдал, чтоб родители его ссорились. Иногда замечал безмолвные вспышки ненависти. Это выражалось в хлопанье дверьми, в обмене ненавидящими взглядами, в свирепом молчании. Но раз произошла страшная ссора между отцом и матерью, в этой принял участие и Миша.
Осенью, в мокрый вечер, пришел человек в вороной жеребковой куртке с барашковым воротником, в кепке и в блестящих калошах. Щуря глаза, он уверенно спросил у Ксении:
— Ксенофонт Колче у себя?
Она не успела ответить, как он сам без стука вошел в кабинет, подкрался сзади к Ксенофонту Ксенофонтовичу и еще холодными руками зажал ему глаза.
— Угадай! — сказал вошедший.
Ксенофонт Ксенофонтович вздрогнул и легко отряхнул с лица незнакомые холодные руки. Узнав гостя, он радостно улыбнулся:
— Евсей! Вот не ждал никогда!
— А ты все толстеешь, — сказал Евсей, похлопав его по животу, и заржал: — Ого-го-го!
— А ты все такой же. Какими судьбами? Раздевайся.
— Все тебе будет доложено. Покажи, где тут у тебя умыться, и потом я жрать хочу, как собака.
Во время еды они вели оживленный разговор, часто прерываемый дикими возгласами, нелепыми движениями, громким смехом.
— А помнишь козу?
— Физика. Как же! «Вся-а-а-к-к-к-о-е те-е-е-л-л-о м-е-е… господа, не смейтесь, а то вон из кла-а-а-а-а-с-са, ме-е-е», — дрожащим мекающим голосом передразнил Ксенофонт Ксенофонтович. — Но самое замечательное — это молитва!
— А у француза, — напомнил Евсей, неожиданно встал и с серьезной физиономией, округлив глаза, прочел: — «Рано утром, вечерком, преблагий господи, баба ехала пешком, преблагий господи, в ситцевой карете, преблагий господи…»