Тот встречал его радушно:
— Почтение герою-пролетарию! Давненько не захаживал.
— Ничего, что натопчу? — спрашивал Никита, виновато оглядывая свои рваные штиблеты.
— Пустяки… Валяй прямо!.. Чаю с молочком налить? А то можно чего и покрепче.
Яков Семенович доставал из буфета графин с водкой, нажимал грушу, привязанную к висячей бронзовой лампе над столом, и вошедшей прислуге говорил ласково:
— Нюшенька, сооруди-ка нам колбаски, селедочки, огурчиков.
После выпитой рюмки Яков Семенович морщится, крутит бритой головой, говорит: «Хорошо!» — и наспех закусывает.
— Не плохо, — соглашается Никита и вытирает рукавом толстые губы; отламывает маленький кусочек золотистой булки.
— Еще по одной, что ли? — спрашивает хозяин и наливает только Никите, а свою рюмку закрывает ладонью.
— Я одну выпил — и ша, — объясняет он. — Пей без меня, Кузьмич. Папироску хочешь? Закуривай… Я сам хоть некурящий, но папиросы всегда в кармане. Люблю угощать… Ну, как, вообще твои дела, Никита?
— Какие мои дела, — говорит печально Никита и дрожащими руками наливает себе еще, и еще, и еще и выпивает подряд много рюмок.
Лицо у него раскраснелось, нос лоснится, и он ест колбасу, не сдирая шкурки.
— Ну, а как твои дела, Яков Семенович? Как торгуешь? — спрашивает Никита развязно и сразу осмелев.
— Какая это торговля! Одни неприятности, — жалуется хозяин. — Дали мне уравнительного три тысячи… И, веришь ли, тебя мне стесняться нечего, все мои заработки — это то, что я ем. Вот надо жену послать в Кисловодск, так, веришь ли, стыдно признаться — не знаю, как выкрутиться… Нюшенька, дай-ка нам еще огурчиков… И скажи, пожалуйста, Никита, — спрашивает он задумчиво, — что они думают там, наверху? Издай приказ не торговать — не будем. А то, с одной стороны — торгуй, а с другой стороны — бьют налогами и жить не дают.
— Нет никакой справедливости, — мрачно говорит Никита, и в зубах у него хрустит огурец, рассол стекает по подбородку.
— Ха, справедливости! — Яков Семенович взмахивает руками. — Ишь, чего захотел! Ничего нет. Масла нет, мануфактуры нет, гвоздей нет, яиц нет… А нас душат.
— И правильно, что душат, — выпаливает Никита и небрежно отодвигает графин. — Не жалко! Паразиты вы трудящихся масс!
— Что это ты? — строго спрашивает хозяин. — Или ты пьян? Так иди, выспись… А то с ним по-человечески, а он — как свинья.
— Я б тебе показал «свинья», если б не моя болезнь. Если б не алкоголизм, — произносит Никита с болью и стучит кулаком по столу. — Забыл, Яшка, как я тебя окопы копать гнал! Ты! Нэпман!.. Голый враг! Живешь во как, а скулишь…
— Не пей, будешь тоже жить по-человечески, а орать нечего, — и Яков Семенович убирает подальше от Никиты графин и рюмки.
— Паразит ты! Вот что! — Никита сжимает кулаки, как наганы.
— Ну, ну, ну… надоели мне эти разговорчики, — храбрится хозяин и говорит сердито: — Иди домой, Никита.
Из соседней комнаты выходит с шумом жена Якова Семеновича. Черноволосая, остриженная под мальчика, в бухарском цветистом халате, в узорчатых туфлях на очень высоких каблуках, она пухлыми пальчиками придерживает халат у белой шеи и визгливо кричит:
— Яков, что ты с ним церемонишься! Звони в милицию, и его уберут. — Свирепо оглядывая мужа, она продолжает, сверкая красным ртом, будто в комнате и нет Никиты: — Пьянчужка, выгнанный из партии, и ты с ним церемонишься, — и хлопает дверью.
Никита встает, молча идет к выходу. Возвращается, стучит кулаком по столу:
— Погоди, буржуйское отродье!
— Плевать я на тебя хотел. Вон убирайся, а то в самом деле милицию позову, — говорит с достоинством Яков Семенович.
Никита ничего не слышит. Всхлипывая, подходит к нему, берет его за лацкан пиджака, трясет и жалким голосом спрашивает:
— Яшка, скажи, я тебя окопы рыть гонял?
— Ну гонял… Так что ж с того? — замечает хозяин, освобождая свой пиджак.
— Если б не моя болезнь, — кричит Никита и бьет себя в грудь, — если б не мой алкоголизм, — и еще сильней бьет себя в грудь, — я б в жизни к тебе, врагу, на порог…
Никита облокачивается на подоконник, плечи его вздрагивают. Он рыдает.
К нему подходит хозяин, нежно берет его под руку.
— Успокойся, Никита Кузьмич. Успокойся. Ты еще оправишься. Еще покажешь себя, — и совместно с Нюшей легонько подталкивает его к выходу.
На прощанье Яков Семенович дает ему полтинник — опохмелиться.
Вечером Никита сидит в пивной и скрежещет зубами:
— Прохвост я! Буржуйский прихлебатель!