Белые туфли, тридцать пятого размера…
Мы ходим из магазина в магазин. Нигде нет ничего подходящего. Несколько пар выглядели лучше, и я их даже примерила. Но одни – с бантиками – были велики, а другие – лодочки – жали. Валька уже совсем приуныл, когда мы забрели в тот маленький магазинчик. И я увидела их! Это были не туфли, а мечта. Я издали определила, что они будут в самый раз!.. Все же я примерила их. Сначала одну правую, потом левую тоже. И прошлась немного по коврику возле прилавка. Валька и продавщица смотрели на мои ноги. Валька сияя, а продавщица скептически.
– Берем? – сказал Валька.
– Берем, – сказала я. Мне даже жалко было их снимать.
Валька пошел платить – туфли стоили тридцать семь рублей.
– Замуж выходишь? – спросила продавщица.
Я кивнула.
– Я так и подумала, – сказала она. – Он тебя любит. Даже со стороны видно…
Подошел сияющий Валька, протянул чек.
– Красивые, правда? – спросил он, пока продавщица завязывала коробку.
– На таких ногах все будет красиво, – сказала она так же скептически. Ей было лет двадцать семь на вид, и, по-видимому, что-то в ее жизни не клеилось.
Мы вышли на улицу. Валька шел, помахивая коробкой.
– Устала, Детка? – спросил он.
Теперь, когда дело было сделано, он снова вспомнил про меня. И снова я стала Деткой.
– Устала, – сказала я. И в самом деле я устала. Все мышцы гудели еще после вчерашнего.
– Взять мотор? – спросил он, и не успела я ответить, как он остановил свободное такси. Шофер резко затормозил, и мы забрались в машину.
– Гулять, так гулять, – сказал Валька. – Командуй, куда тебя…
Мы ехали по синим вечерним улицам, мигали елочные огни светофоров. Снег перестал, и все предметы обрели свою четкость. И профиль Вальки тоже четко вырисовывался на синеватом стекле. Мы молчали, и я думала о словах продавщицы: «Он тебя любит. Даже со стороны видно…» Интересно, что бы она сказала, узнав, что эти туфли не для меня? Такси останавливается возле моего дома. На счетчике рубль семьдесят. Валька расплачивается, и мы выходим.
– Ехал бы, – говорю я.
– Зачем? – говорит он. – Я на метро…
Он смотрит на меня и подмигивает едва заметно. И вдруг спрашивает:
– Они тебе действительно нравятся?
– Нравятся, – говорю я.
И у меня мелькает мысль. Сейчас он протянет их мне и скажет: «Это тебе…» Как тогда в буфете конфету «Гулливер»… Но Валька салютует мне, подняв кулак, и уходит, помахивая коробкой.
Мама открывает дверь, едва я успеваю притронуться к звонку.
– Где ты была? – говорит она. – Мы давно пообедали, уже беспокоимся… Ты о нас не думаешь!..
Как раз я всегда думаю. И предупреждаю, что задержусь. Но сейчас мама права, и мне стыдно, что я заставила их волноваться. Все из-за этих дурацких туфель!..
Мама наливает мне фасолевого супу и садится напротив. Она любит смотреть, как я ем. Есть какая-то старинная картина: ребенок ест, а мать смотрит на него, подпершись рукой. Название этой картины «Материнская радость»… В эти минуты мама всегда напоминает мне эту картину.
Я рассказываю ей про свой день, про то, как мы с Валькой мотались по обувным магазинам и как наконец нашли то, что надо…
У меня от мамы нет секретов. Может быть, потому, что у меня их нет вообще. И я рассказываю ей, как продавщица решила, что я выхожу замуж и что Валька меня любит, – «это даже видно со стороны…».
Мама смотрит на меня, подпершись рукой. Она смотрит изучающе. Она меня рассматривает…
– Мне тоже так казалось, – говорит она.
Слова продавщицы произвели на нее впечатление. И меня это смешит и злит одновременно.
– Да, всем так казалось, – говорю я. – Тебе, Юльке, продавщице! Всем, кроме нас с Валькой…
Я не люблю, когда мама меня рассматривает. Я знаю, что в это время она думает обо мне. О том, что в мои девятнадцать у нее были ее Зинаида, и Лера, и ее тихая Варя, и, главное, был ее Лешка, с которым она впервые поцеловалась, когда ей было пятнадцать лет. Она думает обо мне, потому что я еще ни с кем не целовалась…
Ну и что же! Зато у меня есть Нина и Юлька! И мой Сурок со мною. В институте он не был с того дня, как мы ехали вместе в автобусе. Наверное, заболел. Я о нем совсем не вспоминала это время…
– Между прочим, тебе тут звонили, – говорит папа. – Во-первых, Нина… У нее изменился номер телефона.
– А во-вторых? – говорю я.
– Что-то я не вижу своей чашки, – говорит папа. Это его затея, чтобы у каждого было все свое: своя чашка, своя ложка, своя тарелка. Он любит порядок и любит воспитывать нас с мамой. Он ищет свою чашку и не торопится продолжать.
– А во-вторых? – говорю я опять.
– Вот она, – говорит папа. – Задвинули в самый угол! А во-вторых, этот… Суслик…
– Сурок, – говорю я. – Когда ты выучишь?
– Какая разница, – говорит папа. – Суслик, Сурок… Кстати, бас у него, как у хорошего волка!
– Ну, и что он хотел? – спрашиваю я равнодушным голосом.
– Не знаю… Почему-то он счел нужным сообщить мне, что у него ангина…
– Понятно, – говорю я.
– Вот видишь, тебе все понятно, – говорит папа. Он удаляется вместе со своей чашкой к себе в комнату. Он идет «двигать» диссертацию.
В основе папиной диссертации лежит жилой комплекс. Как-то я сострила насчет «комплекса неполноценности», и папа обиделся. Он ценит юмор, но только в тех случаях, когда это не касается его самого.
Бедный Сурок! Значит, у него ангина!.. И в это воскресенье мне не придется писать его портрет. Однако какой прогресс! Сурок звонит! Сурок предупреждает, что не сможет прийти… Видимо, он понял, что ему не отвертеться… Представляю, как он краснел и смущался, когда разговаривал с папой!.. Нет, я непременно его приручу!
А пока что я испытываю какое-то облегчение. На душе у меня сумбур, и писать мне сейчас не хочется. Для работы нужна сосредоточенность. Только тогда может что-нибудь получиться.
Я беру «Литературные портреты» Моруа и пытаюсь читать, но даже чтение не идет в голову. Тут много интересных мыслей с писателях и вообще об искусстве. Например, он пишет, что у Греза все женские головки были мадемуазелью Бабюти – так звали ту, в которую он был влюблен, – «под его кистью даже Бонапарт приобретал женские черты и слегка походил на Бабюти…». Это место мне так понравилось, что я его даже выписала в свою записную книжку. Я пишу в ней редко, от случая к случаю. В основном высказывания художников или стихи.
«Как уловить и как выразить, из чего создан этот прелестный рот, в котором столько бесконечного изящества? В нем всего только несколько мазков желтой краски и несколько штрихов синей». Это Ван Гог цитирует Шардена, и лучше, по-моему, не скажешь. Я только не люблю слово «мазок». Мне слышится в нем что-то врачебное. И хочется сказать: «Мазок не кладут, а берут! Из горла!»…
Сегодня я смотрю в книгу и ничего не понимаю. Я думаю о Вальке, о нашем походе за туфлями, О том, как он спросил: «Они тебе действительно нравятся?»… И в голове у меня мелькнуло, что он купил их для меня. Как ту конфету в буфете…
Я стараюсь представить себе его невесту. Почему-то она представляется мне черненькой. Наверное, потому, что я путаю Касимов и Тананариве. Она его ждет. Потому что она любит его… И однажды подруга ей говорит: «Знаешь, сколько о Москве девушек?!» И она решает не ждать, пока Валька окончит институт…
Интересно, какая у них будет свадьба? Неужели такая же, как у Нины?.. Вряд ли у них наберется столько родственников… Валька будет стоять рядом со своей невестой. И когда все закричат: «Горько!» – они посмотрят друг на друга, и он подмигнет ей чуть заметно. А потом они пойдут танцевать, и Валька увидит ее белые туфли и вспомнит этот день и меня…
Когда никого нет поблизости, я набираю номер, который записал папа. Нина сама берет трубку. По ее оживленному и немного ненатуральному тону я догадываюсь, что Гера где-то поблизости от нее.