У меня от мамы нет секретов. Может быть, потому, что у меня их нет вообще. Но чужие тайны я умею хранить. Нина просила никому не рассказывать, что они с Герой поссорились…
– А что у тебя? – спрашивает мама. – Новости есть?..
В другое время я рассказала бы, как мы ехали в автобусе с Сурком, и про болтовню насчет любовниц, и про Вальку Тарасова – что он устроился дворником, чтобы иметь свою хату… Но после новостей Нины мои новости кажутся мне такими незначительными, мелкими.
– Нет никаких новостей, – говорю я. – Кроме той, что я собой недовольна…
– Ну какая же это новость? – говорит мама. – Ты всегда собой недовольно. Наверное, это свойственно всем художникам…
– Я посмотрела сегодня свои работы, и мне мало что понравилось… И нового ничего нет!..
– Надо больше работать, – говорит мама. – Летом ты много писала. А сейчас дни короткие и занятия в институте… И потом, мне кажется, ты думаешь не о том…
– А о чем? – спрашиваю я и даже сажусь от неожиданности.
– Откуда я знаю, – говорит мама. – Может быть, о Тарасове…
Сговорились они все, что ли?!
– А с чего это я должна о нем думать? – говорю я.
– Он забавный, – говорит мама. – И, судя по твоим рассказам, ты ему нравишься…
– Мало ли что я могу рассказать!.. Надо бы еще послушать его. И потом он совсем не в моем вкусе… Ты ведь знаешь, кто в моем вкусе?..
– Знаю, – говорит мама. – Юноша с перчаткой…
– Ну так вот, – говорю я.
По еле уловимому движению я угадываю, что мама собирается встать и уйти, и я удерживаю ее за руку. В полутьме я не вижу ее лица, только бусы поблескивают. Это розовые сердолики, подарок папы.
– А там было весело? – спрашиваю я.
– Как всегда…
– Дядя Петя пел романсы?
– Пел…
– А баранья нога была?
– Была…
В доме у тети Леры всегда поют романсы и подают на ужин баранью ногу… У них нет детей, но есть собака, серый дог по имени Лорд.
– Теперь они смогут говорить, что в их семье были лорды, – сказала я как-то.
Я сказала об этом маме. И она тут же позвонила тете Лере и дяде Пете: они очень ценят мой юмор.
Мама целует меня и поднимается, чтобы уйти. Теперь ее не удержишь. А мне совсем не хочется спать. На душе как-то пусто, тревожно.
– Подожди, – говорю я и ловлю подол ее халата. Я хватаюсь за него, как утопающий за соломинку. – Подожди!.. Так ты думаешь, я талантливая?
– Ты это знаешь сама, – говорит она.
– Мама, скажи: «Ты талантливая и напишешь еще много хороших вещей».
– Ты талантливая и напишешь еще много хороших вещей, – повторяет мама покорно. И добавляет от себя: – Если захочешь!..
Я не вижу ее лица, но по голосу чувствую, что она улыбается.
Это тоже ритуал. Как наш разговор перед сном. Как нетерпеливый стук в стенку – на этот раз стучит папа, возмущенный тем, что я еще не сплю…
По вторникам у нас нет ни живописи, ни рисунка. Четыре часа тепепе – так сокращенно называем мы технологию полиграфического производства и два часа полиграфматериалы. Этот предмет читает старик Шумский, автор учебника, который мы должны освоить. На вид он вполне безобидный – сухонький, маленький, седенький. Наверное, про таких сказано: божий одуванчик. Кто бы мог подумать, что он гроза всех второкурсников! Говорят, на экзаменах он здорово сыплет.
Про него ходит анекдот, будто он сказал одной студентке: «Так и быть, я поставлю вам неуд, только ответьте еще на два вопроса…»
Он объясняет нам свойства бумаги и красок. Сегодня он привел нам фразу, которая помогает запомнить расположение цветов в спектре: «Каждый Охотник Желает Знать Где Спят Фазаны», – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Все обрадовались и принялись повторять это на все лады. И Шумский сказал, что главное в этой фразе не смысл, а порядок слов. Ибо смысл не пострадает, если сказать: «Каждый охотник Хочет знать где Ночуют фазаны», но спектр тут будет уже ни при чем…
Наши успокоились, и старик Шумский давно говорил о другом, а я все думала про фазанов. И какие-то фламандские натюрморты виделись мне, с тусклым серебром на гобеленовой скатерти, атрибутами охоты и свисающей со стола битой птицей… Потом просто какие-то заросли, где трава по пояс и охотник, раздвигающий ее руками, как пловец, входящий в воду…
Все же интересно, где ночуют – в смысле спят (синий!) – фазаны?!.
Потом были занятия по шрифту. Они проходили в нашей институтской типографии. Руководит ими наш декан. Мы осваиваем наборное дело. Всякие матрицы, марзаны, бабашки… Сегодня у нас задание: по наборному шрифту – обложки. Каждый набирал что хотел, – содержание здесь не играло роли, как в той фразе про фазанов. Валька Тарасов набрал на своей обложке «Мои встречи с Леонардо да Винчи», а Гранд на своей – «Искусство и я». Мне хотелось выдать Суркову за то, что он отказался позировать. Я набрала «Изучайте грызунов» и показала ему. Он посмотрел и пожал плечами. По-моему, он просто не понял, что это имеет к нему отношение…
Я не стала ему объяснять, что он грызун и что я все про него знаю. Я вычитала это в старинной книге, Она называется «Мир животных в изображениях, снятых и раскрашенных сходно с натурой». Эта книга издана в Санкт-Петербурге в тысяча восемьсот девяносто втором году, и на ней есть надпись: «Дозволено цензурой». Про Сурка там сказано, что это грызун с толстым телом и коротким хвостом. Что в диком состоянии эти умные животные пугливы и осторожны но, будучи пойманы, вскоре становятся очень ручными.
Я даже удивилась: до чего точно! Вылитый Сурок! Правда, слова «с толстым телом и коротким хвостом» к нему не подходили, – наш Сурок длинный и тощий и к тому же отличник – хвоста у него ни разу не было!.. Но зато слова «пугливый и осторожный» прямо про него! И еще меня вдохновило сообщение о том, что, будучи пойманы, сурки становятся очень ручными. Я тогда же решила, что обязательно приручу Сурка, но это мне пока не удается…
После занятий мы почти всем курсом поехали в Пушкинский музей. Кто-то сказал, что там открылась потрясающая выставка рисунков «От Дюрера до Пикассо». Ехали весело. Какой-то пассажир в автобусе спросил Гранда, зачем он отрастил бороду. Гранд очень учтиво ответил, что борода ему совершенно необходима: во-первых, она заменяет кашне, а, во-вторых, ложась спать, он кладет ее поверх одеяла…
Когда подходили к музею и шли уже мимо елочек, я поскользнулась и чуть не хлопнулась, но кто-то подхватил меня. Это был Валька Тарасов.
– Ты что, Детка? – сказал он. – Вроде и выпили мало…
– Ну, как ты устроился? – спросила я.
– Приходи, посмотришь… Придешь?
– Когда?
– А вот снегу подвалит…
И он мне подмигнул. Только теперь я поняла, что он приглашает меня убирать снег. Я немного обиделась, но виду не подала.
– Лопату приносить? – спросила я.
– Не надо, – сказал Валька. – Инвентарем обеспечу…
Мы вошли в музей и поднялись по мраморной лестнице. Я очень люблю эти прохладные тихие залы, Итальянский дворик с «Давидом» Микеланджело и еще двумя маленькими бронзовыми «Давидами» – Донателло и Верроккьо. Два эти скульптора соперничали между собой. Мне больше нравится «Давид» Донателло, такой симпатичный, в шляпе…
Но сейчас мы идем смотреть выставку рисунков. Они развешаны в верхней галерее. Да, выставка потрясающая! Особенно сильное впечатление на меня произвела «Мадонна с младенцем» Дюрера. Глядя на нее, я подумала про Нину и ее будущего Прошку… Уходя в тот вечер, она сказала, что ни за что не помирится первой. И спросила:
– А ты бы помирилась?
Я вспомнила Геру, его снисходительную улыбку и сказала, что нет, не помирилась бы. И Нина бросилась меня обнимать… Может, она для того и приходила, чтобы услышать этот ответ.
Выставка не очень большая. Мне запомнился «Мужской торс» Карпаччо, «Мальчик с собакой» Пикассо. Неплохие Тинторетто, Филиппо Липпи, Гуттузо…
Когда мы выходим из музея, на улице уже стемнело, зажглись фонари. В их свете, как дым, курится мелкий снежок.
– Вот и снег, – говорю я Вальке Тарасову. Он идет рядом.
– Это не тот снег, Детка. – Звучит это как-то грустно. И, чтобы развеселить его, я говорю: