Телефон дзинькнул.
— Эп?
— А-а, Забор! Так и знал — проверишь!
— А как же! Успешно сходил?
— Вполне.
— Робел?
— Немного.
— Здорово тебя Спинста отчитала?
— А я ее не видел.
— Привет! А перед кем же ты извинялся?
— Посредника нашел.
— Нет, Эп, так не годится!
— Посредник надежный — сестра, — успокоил я комсорга. — А кроме того, я сдублировал — вышел в эфир. И только что получил ответ: сигнал принят.
— Ох, Эп, усложняешь ты все!
— Жизнь сложна.
— Да-а… Ну, ладно!
Болел Забор за своих комсомольцев, хотя нас было всего одиннадцать в классе. Это приятно, когда кто-то за тебя болеет, — устойчивее себя чувствуешь.
У Ведьмановых, под нами, забрякало пианино. Оно брякает с тех пор, как я себя помню, — больше десяти лет. Уже третье поколение сменилось у клавиш, а пианисток Ведьмановых все нет и нет, хотя фамилия для афиши броская. Тетя Вера — машинистка у моего отца в управлении, ее дочь Нэлка, позавчерашняя десятиклассница, копирует там же чертежи, а кто вырастет из двухлетней Анютки — бог весть, но брякала она пока с восторгом. Обычно я зверел при этих звуках и Анюткину какофонию подавлял физически, включая свои динамики на всю катушку, а когда раздавалась расхлябанная «Шотландская застольная» Бетховена — за пианино садилась Нэлка, — я подавлял ее морально, запуская «Застольную» в настоящем исполнении. Сама тетя Вера уже не трогала, кажется, инструмент — наигралась… Но тут я вдруг беззлобно усмехнулся, поняв простую вещь, что ведь люди ищут себя и тычутся туда-сюда, потому что ни у кого на лбу не написано, кем он рожден… Я вроде попал в свой диапазон, а ну через годик-два окажется, что все эти мои радиоштучки — то же бряканье и что мне, несмотря на «графские» данные, надо просто ехать в Норильск, брать в руки лом и долбить вечную мерзлоту! Сам лом меня не страшил, страшила монотонность и заземленность этой работы, а мне нужна антеннища, нужно космическое ощущение жизни, как во Вале Снегиревой — космическое объяснение в любви!
Ни с того ни с сего я вдруг почувствовал, что между мной и Валей осталась какая-то недоговоренность. Но какая?.. Откуда она знает английский — коню понятно: сестра поднатаскала, как меня отец в технике. Но что же цепляет душу?.. А-а, она сказала «надо что-то делать» — вот! Это не ко мне одному призыв! И я напряженно уставился на Мебиуса.
Глава пятая
В школу мы с Авгой ходили вместе. Обычно или я замечал, как он шагает из своего Гусиного Лога, и махал ему с балкона, или он свистел с тротуара, а тут вдруг молча вырос на пороге за полчаса до срока. Наверняка ведь явился будить меня, опасаясь, как бы я не бросил-таки школу прямо с сегодняшнего дня, словно других будильников, и посерьезнее, не нашлось бы! Ну, Шулин! Ну, святая простота!
— Встал? — довольный, спросил он.
— А как же!
— Это хорошо!
Папы уже не было. Я сквозь сон слышал, как ему позвонили, и он срочно уехал — опять, видно, эта комиссия.
Из кухни выглянула мама.
— А-а, Сентябрь-Октябрь!
— Здрасьте, теть Рим!
— Здравствуй! Живо завтракать, оба!
Она быстро изжарила нам глазунью из четырех яиц, разложила по тарелочкам, налила кофе и занялась еще блинами. Есть я не хотел совершенно. Один вид этих яиц вызывал во мне тошноту, и я живо отделил Авге половину, сделав знак скорее слопать. Тут Шулин был крупным специалистом, миг — и яйцо исчезло, без пересадки улетело прямиком в желудок.
Мама кинула на блин.
— Ешьте! Ноябрь, ты чего миндальничаешь? Смотри, у Аскольда уже пусто, а у тебя?
— Да что-то настроение! — вяло сказал Авга.
— Что?
— Да муторное.
— Вот и ешь, развеется!
— Нет, тетя Рим, тут другое, — возразил Шулин, отправляя в рот второе яйцо и принимаясь сдержанно жевать его. — Со школой вот не знаю, как быть.
— То есть?
— Да похоже, надо кончать восемь и — фр-р!
— Как фр-р?! — удивилась мама. — Ты же десять хотел.
— Хотел, да осечка выходит.
Я сбоку воззрился на Шулина — что плетет этот рассчитавший свою жизнь человек?
— Дома нелады? — спросила мама.
— Да вроде лады.
— С дядькой конфликт?
— Терпимо.
— Что, тяжело стало учиться?
— Да ничего, тяну.
— Может, болен? — все тревожнее допытывалась мама.
— Исключено.
— Так в чем же дело? — вконец растерялась мама.
— Дурью мается, — заметил я.
— Почему? Нет! — спокойно сказал Шулин. — Грызет меня что-то внутри. Вроде как на работу манит.
— А как же геолог с охотоведом?