Во втором акте театральная концепция спектакля властно заявила с себе. Традиционный мольеровский «Пурсоньяк», попав из XVII века в XX, подвергается преследованию «новых молодых». Он, утверждающий свое право все покупать и продавать, вызывает их ненависть. Они убеждены в том,
Что если мир фальшив и лжив И не погиб при этом, То, значит, он не этим жив, А совестью и светом! И значит, с каждым днем острей В нем зреют перемены. И Пурсоньякам всех мастей Пора уйти со сцены.Но, входя в раж, они теряют всякое чувство меры; и когда уже над поверженным Пурсоньяком они продолжают править свою жестокую тризну, я начал ощущать не только смутное недовольство ими, но и стал сочувствовать Пурсоньяку (заслуженный артист РСФСР Л. Сатановский), давно отказавшемуся от своих притязаний. Спектакль завершается грустной песпей Пурсоньяка, снимающего с себя шутовской колпак:
Шут смешит — король на троне мается, В карнавале все наоборот. За колпак король с шутом сражается, И манеж покажет, чья возьмет…Откуда эта неожиданная грустная нота в веселом празднике, в карнавале? В карнавале действительно все наоборот: шуты не раз были королями мысли, а короли — шутами трагедий. Вот почему я испытал удовлетворение, когда Пурсоньяк предложил свой колпак молодым. Он спел:
У меня приятное предчувствие, Что найдет хозяина колпак — Ведь из тех, кто громче всех здесь буйствовал, Может выйти новый Пурсоньяк.Круг замкнулся. Всякая идея, доведенная до крайности, может обратиться в свою противоположность. Эстетика карнавала перерастает в его философию. Мольер, прочитанный сегодня таким образом, диалектичен и современен.
Многие режиссеры любят репетировать на людях; Танюк неохотно пускает на свои репетиции. Я тихо сидел в темном зале, он выпускал очередную премьеру, п мне почему-то захотелось сравнить его работу с работой ювелира. Актеры — Р. Быкова и Ю. Гребенщиков — понимали его с полуслова; атмосфера была полна хрупкой тайны и доверчивости. Я убеждался, что репетиционный период для него важнее результата, наверное, поэтому на выпуск каждого спектакля уходит почти год. Танюк — и это не слова, я был свидетелем этому — не репетирует с актером, он познает его, незаметно формируя не столько роль, сколько душу человека. От репетиции к репетиции его актеры все глубже и глубже вовлекаются в сотворчество; они перестают быть только исполнителями. Принцип: «Не согласен — возражай! Возражаешь — предлагай! Предлагаешь — сделай!» — помогает не только становлению сценического образа, но и формирует личность. Актеры, со своей стороны, считают, что, работая с Танюком, надо много хотеть и мочь, поэтому они любят играть в его спектаклях.
Откуда такая мера самоотдачи? Драматург принес пьесу — Танюк откладывает все дела, читает, правит, редактирует ее даже в тех случаях, когда не собирается ставить. Актера ввели на роль в старый спектакль, поставленный не им, — Танюк обязательно придет смотреть, даст совет. Внеплановые репетиции, самостоятельные актерские работы — его хватает на все. Надо очень любить свое дело, чтобы вот так безотказно отдаваться ему.
У меня в руках только что вышедшая книга Леся Танюка «Марьян Крушельницкий». Это монография о его учителе, замечательном украинском актере и режиссере. Он начинает ее так:
«По профессии я режиссер, а не писатель. Мне было трудно писать эту книгу. Но каждый из нас перед кем-нибудь в неоплатном долгу. Марьяну Михайловичу Крушельницкому я стольким обязан, что эта книга не могла не появиться…»
В неоплатном долгу… И не нужно искать замысловатых определений его характера, понимать кажущуюся двойственность, иронию — над всем этим возвышается то естественное и несколько подзабытое: доброта. Доброта человеческая, не книжная, вычитанная из христианских заповедей, — доброта действия, обусловленная каждой минутой его жизни!
Жизнь формировала его сложно, шел он в театр трудно, спотыкаясь и падая, но пришел. В театральный институт поступал четыре раза и только на четвертый выдержал все испытания. Почему? Причин тому, наверное, много, но главная из них — стремление делать все «сверх программы».
Один из преподавателей Киевского театрального института так рассказывал об этом:
— Мы о чем-то говорили у стола, секретарь перебирала бумаги. Потом вызвала: «Танюк!» Вошел худенький мальчик с воспаленным взглядом, посмотрел на каждого из членов комиссии, затем повернулся к выключателю и включил свет. Было и впрямь пасмурно, и от яркого света люстры мы все вздрогнули. Не успел Семен Михайлович, директор института (он вел второй тур), сказать полслова, как этот мальчик сделал эдакий повелительный, прямо королевский жест и заявил: «Садитесь, я вам рад». Кое-кто нерешительно сел. Директор, наоборот, приподнялся, пытаясь что-то спросить, но Танюк небрежным кивком головы остановил его и величественно успокоил:
…Откиньте всякий страх. Вы можете держать себя свободно — Я разрешаю вам…