Поезжайте в Калинин. Такого памятника вы еще не видели. Совсем новый Пушкин, очень удачный, непохожий на другие изваяния поэта и в то же время очень похожий на Пушкина.
Л. Антопольский Познание современности
Рисунок Ю. ЦИШЕВСКОГО
Двина предзакатная. Серо-блестящая, широко льющаяся масса — то рябью, то сильными длинными полосами. Тучи, разметнувшиеся над нею, крашены багрово истекающим, умирающим солнцем. Есть в этой реке что-то неподвластно-морское. В том, как слабенько, беззащитно исчезает вдали одинокий парус, каким неустойчивым миражем видятся острова с купами деревьев и грифельными черточками крднов, в самом шуме волн, без усилия выкатывающихся на белоснежный песок.
Это Архангельск, воздвигнутый во (времена Ивана Грозного. Это Архангельск, щека к щеке прильнувший к могучей Двине. Город портовый, заводской, то кирпичный, с редкими ультрасовременными зданиями, то приятно поскрипывающий под ногой длинными дощатыми мостовыми. Город со своей культурной традицией. Краеведческий музей, музей деревянного зодчества «Малые Карелы», драмтеатр, недалеко от которого — отделение Союза писателей. Небольшая писательская семья — Евгений Коковин, Николай Жернаков (известный читателю «Юности»), Василий Ледков, Дмитрий Ушаков и другие. Тут же, на земле архангельской, начинался жизненный, трудовой путь Федора Абрамова. Только самолетом еще надо, Ли-2, около часа, а потом автобусом по ямистой, лихой дороге, на которую доверчиво выглядывают из-за сосен ярко-желтые шляпки. Туда, туда, в деревню Веркола, на родину писателя!..
Да, есть на свете эта самая Веркола, и нет на свете никакой деревни Пекапшно, хотя прекрасно она известна читателю романов «Братья и сестры», «Две зимы и три лета», «Пути-перепутья». Пекапшно — деревня, созданная воображением писателя. Но разве не вошли в художественный мир Пекапшно черты реальной Верколы? Ведь признаешь как почти знакомое и эти на века рубленные, какие-то исполинские избы, и эти колоссальные деревянные колеса над колодцами с крышей, и лохматую лиственницу на крутояре, вознесшемся над Пинегой. И слушаешь этот загадочно притягательный говор-говорок, с мелодично возвышающейся интонацией в конце фразы, с вкусными присловьями («Ох, парень, ветер-то холодный, холодный ветер-вот»), с веселым цоканьем («Так-то не унесу, а за плецами на веревоцке легце»), — слушаешь и ощущаешь толчки и превращения, которые претерпел он в речи писателя.
А люди? Федор Абрамов отрицает тот факт, что Веркола явилась поставщиком прототипов для его произведений, однако ж сами веркольцы оживленно обсуждают вопрос «кто где выведен». Разумеется, суждения эти чаще всего наивны, но, познакомившись с теми, кого представляют то за Михаила Пряслина, то за Лизу Пряслину, то за Пелагею, Трудно отделаться от чувства сродства живого характера литературному, хотя смешно было бы говорить о каком-либо буквальном воспроизведении. Не буквализм, не однозначный натурализм бытописания, но тонкое и полное знание жизни этих многочисленных Абрамовых, этих Антипиных, Мининых, Постниковых, Клоповых, Чаусовых, Бурачкиных, постижение самой основы их существования — вот что резкой чертой бросается в глаза при сличении страницы реальной действительности со страницей романов Федора Абрамова.
Есть внешние формы бытия северорусской деревни, некий пробивающийся наружу ритм — и в этом длинно протянувшемся порядке изб, и в рычании трактора, въезжающего на зерноток, в копании картошки по огородам, розовой и крупной картошки, в вывешивании гроздьев рябины на передок дома, в том, как идет-прогуливается по улице дедушка с распущенной на стороны сивой бородой, в хмельных, бессвязных словах загулявшего ветврача, в божественно поэтичных, гипнотизирующих речах, которые ведет старая Егоровна под портретом погибшего сына. Есть эти внешние формы, а есть и связующая их идея. Есть человеческие судьбы, соединяющиеся и обособляющиеся, есть драматические конфликты, есть проблемы, решенные усилиями партии и государства, и те, которые завязываются сегодня. Есть полнозначная, сложная современная жизнь русской деревни. К ней, к этой жизни, к сегодняшнему дню движутся, объясняя его, три романа Федора Абрамова. Они продолжают один другой хронологически; действие последнего, опубликованного в первых прошлогодних номерах «Нового мира», протекает в 1952 году. Три романа, однако ж, восполнятся и четвертым. который завершит тетралогию.